Почему народ отвернулся от КПСС? Что видят наши современники в КПРФ – этой крупнейшей силе вновь возродившегося российского коммунистического движения? Каким видится россиянам будущее компартии? Эти вопросы актуальны не только для историков и политологов, но и для современных политических поколений, активно действующих в условиях новых российских реалий третьего десятилетия XXI века.

Тридцатилетие возрождения Компартии в Российской Федерации, которое отмечается в 2023 году, делает актуальным анализ того, в каких условиях после распада образа КПСС как единственной руководящей и направляющей силы и запрета КПСС в 1991 году, возрождалась КПРФ, как в «декоммунизированном» российском обществе оказалась востребована новая Компартия.

«Самоотключение» КПСС от рычагов управления и отношение к партии в этот период перестройки

 

Импульс к трансформации политической системы СССР официально был дан решениями ХIX конференции КПСС (1988 г.), определившей курс на политическую реформу. Здесь были приняты решения о разграничении функций партии и государства, изменении состава и структуры партийных органов, введении альтернативных выборов как формы подбора кадров, многомандатных выборах, ограничении срока полномочий руководителей партийных комитетов и народных депутатов двумя легислатурами, запрете руководителям исполнительных органов баллотироваться в Советы, проекте конституционной реформы с учреждением двухуровневой системы власти в лице съезда и Верховного Совета и др.

Понятно, что подобные решения были не спонтанными и были продолжением решений ЦК КПСС, принимавшихся с 1986 г. Как показывает анализ публикаций и социологические данные того периода, реформы под лозунгом разграничений функций партии и Советов, доклад Горбачева на партконференции во многом были непонятны ни для партии, ни для общества, вызывали недоумение. В последствие недоумение переросло в оценки многих общественных деятелей (например, Р.И. Косолапова), типа доклад «был полон обманных ходов» и сожалений, что «только теперь наши обманутые соотечественники узнают правду о замыслах «прорабов перестройки». Хотя на самом деле многое в планах инициаторов перестройки и не скрывалось изначально. Именно после ХIX партконференции, как подчеркивал один из близких к М.С. Горбачеву аналитиков – В.Кувалдин – «началось «самоотключение» партийного аппарата от рычагов управления». Или, как теперь утверждают оппоненты последнего Генерального секретаря, «он поставил партийное руководство под контроль внепартийной, чиновничье­интеллигентской и мелкобуржуазной смеси, в которую быстро стали превращаться Советы», т.к. «растоптал социально­классовый принцип формирования Советов».

Фактически в этом же русле звучит и признание «архитектора перестройки» А.Н. Яковлева о существовании замысла, что с системой «надо было ... как­то кончать. Есть разные пути, например, диссидентство. Но оно бесперспективно. Надо было действовать изнутри. У нас был единственный путь – подорвать тоталитарный режим изнутри при помощи дисциплины тоталитарной партии. Мы свое дело сделали»

Именно к лету 1988 года исследователи относят принятие М.С. Горбачевым и его группой в партийно­государственном аппарате решения о переходе к президентской форме правления в виду планируемого ослабления партии и всей «генсековской вертикали».

Естественно, что для массового сознания скрытые замыслы представителей различных групп влияния в партийном руководстве значения не имели.

Даже в последние годы существования СССР общественному восприятию правящей партии – КПСС, как доминирующей силы, казалось, мало, что угрожало.

Ниже приводятся данные различных социологических исследований конца 1980­х­начала 1990­х из архива Центра исследований политической культуры России, а также других аналитических центров, которые представлены в моей книге «Российский парламентаризм между признанием и отторжением (1989­2005 гг.)».

О разрыве с социализмом, т.е. об изменении общественного устройства, в 1989 году пыталась вести речь лишь скромная (5­7 процентов) доля граждан. Оппозиция КПСС долго оставалась вещью латентной. Речь первоначально шла лишь о том явлении, которое современные западные исследователи называют, в частности, «кликами», т.е. о вкраплениях в общественную ткань неформальных, но внутренне четко структурированных элитных кружков, которые сотрудничали долгие годы и разрабатывали сложные, эффективные и негласные сети отношений.

Затем уже зримыми для внешних наблюдателей стали и более явные течения, обособлявшиеся в недрах КПСС, либо группы вне партии, которые все же оставались внесистемными и маргинальными. Хотя достаточно длительное время весь этот конгломерат внутри КПСС и вне партии в 1987­1990 годы выступал в качестве явлений, не противостоявших до конца правящей компартии, ни – объективно – друг другу. В сущности то были лишь знамения иной мировоззренческой и политической модели. При которой у компартии могли остаться, в частности, и перспективы как сохраниться в роли реально правящей инстанции, так и породить «из себя» целую россыпь других (не обязательно враждебных ей) политических организаций, став тем самым чем­то вроде отечественного «Индийского национального конгресса». Но как оказалось, эти созидательные возможности для сохранения КПСС и СССР не были реализованы.

 

Образ КПСС и волна перестроечного общественного негатива

 

К сожалению, перестройка СССР и КПСС, породив большие ожидания (социсследования 1988 г.), передачи в руки «рядового» человека всех механизмов влияния на принятие властных решений, шанса демократизировать жизнь сверху донизу (58 процентов мнений), гарантию неприкосновенности прав личности (73 процента) и т.д., не состоялась. Политическая реформа, нацеленная на изменении роли КПСС как партии­государства, институционализируя новую роль Советов, меняла и привычный образ правящей партии в массовом сознании.

К концу 1980­х годов все негативное, что копилось в советском обществе, выплеснулось на поверхность жизни.

Важнейшим из ее проявлений стало нараставшее в народе чувство социального неравенства, прежде маячившее где­то на самой периферии общественного сознания. «Все наши граждане и формально, и практически равны», – столь однозначно­привычный вывод­лозунг брался уже на веру лишь двумя­тремя процентами россиян. «У нас тоже есть богатые и бедные», – настаивали уже до трети населения. «В стране идет расслоение, – солидаризировалась с ними чуть меньшая доля граждан, – и возникают все новые слои имущих и неимущих» (всесоюзный опрос ЦИПКР в декабре 1989 г.).

И уже к 1989 году, ответ на вопрос «На ваш взгляд, наше общество развивается в правильном направлении?», выявил такой тревожный расклад мнений (в проц.) (табл. 1):

 

Таблица 1

Мнение	В процентах
Да, абсолютно	1,5
Да, в целом	27,8
Нет	43,7
Трудно сказать	27,0

 

Впервые за многие десятилетия, прошедшие массовые забастовки почти половиной граждан были расценены так: «людям надоело, что плодами их труда пользуются все, а им не достается ничего, что они живут в своей стране в неравноправном положении».

Но, вот что примечательно: на первых порах «нестандартная» ситуация в стране многих из россиян отчасти даже будоражила, будила политические эмоции и инстинкты. Постоянный интерес к делам политики в ту пору проявляли около двух третей граждан, эпизодический – еще треть населения (опрос ЦИПКР 1989 г.).

На дворе стояло то редкое в жизни любой страны время, когда общество не просто жило, но и бредило политикой, жадно отслеживало всякий всплеск околовластных баталий и видоизменялось – часто, не отдавая себя в том отчета, – в соответствии с поворотами и исходами этих схваток. Шла глубокая общественная мутация.

Волна индивидуализма, захлестнувшая страну, переворачивала весомую часть национального менталитета буквально с ног на голову.

«Полное равенство, – проповедовала в начале девяностых все более значимая доля советских людей, – вообще невозможно, так как способные и бесталанные есть везде». Банальная мысль. Но, опираясь на нее, как на подсказанный «опытом жизни» и пригодный на любые случаи довод, все возраставшая доля людей пустилась строить моральные и даже политические выводы. В основе которых лежало причисление ими самих себя к тем самым «талантам», а всех прочих – к бездарям и перекладывание вины за нереализованность таких личных самооценок на общество, государство, КПСС и правящие инстанции. Которые, кстати говоря, и сами испытывали все нарастающий упадок, давали тому один повод за другим и, по сути дела, легитимизировали такие настроения.

«В нашей стране мы что­то вроде крепостных: всякий наш шаг строго регламентируется государством». Вот что начало господствовать в мироощущениях более чем половины советских граждан.

Частая сеть всевозможных трещин, расколов и отслоек, почти молниеносно избороздившая общество под ударами подобных настроений, буквально на глазах уничтожала его недавно крепкое единство, дробя вплоть до «суверенных» личностей-атомов.

Казалось, народ наш ничто уже толком не объединяет: ни жизнь в одной стране – ее поминал в качестве сближающей людей вещи лишь один советский гражданин из трех, – ни общность профессии, ставившаяся на первое место примерно такой же долей граждан, ни, тем более, национальность или политическая привязанность.

Что же могло тогда, на рубеже девяностых, заново восстановить целостность нашего общества? Пытаясь определиться в этом, народный менталитет рождал очень пестрый калейдоскоп самых разных упований. Вроде тех – вписанных в ту пору респондентами на поля социологических анкет, – что приводятся ниже:

 

«Нас объединит частная собственность, которая делает людей мягче».

«Уход большевиков от власти; демократические президенты (вроде Г.Попова) повсеместно».

«Смена правительства Горбачева на правительство Ельцина».

«Стремление быть свободными».

«Покаяние за геноцид; суд и роспуск КПСС».

«Возможность создать базу для личной экономической свободы».

«Умное правительство».

 

Причем идеи эти опять-таки плохо сводились воедино, чего-либо вроде политической концепции не складывалось. Рецепты демократов свергнуть КПСС и ввести рынок воодушевляли только 24 процента граждан. Призывы патриотов к возрождению России через духовность, самодержавие и православие доходили до 27 – 28 процентов населения. От невнятного же самооправдательного бормотания высших иерархов КПСС, как и «новаций» многочисленных «реформаторов» комдвижения народ просто отмахивался.

Даже представления о вещах внеидеологических – о долге и моральной ответственности личности – подвергались размыванию. Только сам человек вправе судить, хорошо или плохо поступает он в тех или иных ситуациях – таким сделался лейтмотив настроений относительного большинства (41 процент) жителей СССР. И если некоторые из них, примерно каждый четвертый, еще готовы были держать ответ за свои дела перед родными и близкими, а также друзьями и соратниками по труду, то почти никто уже не соглашался терпеть такие же оценки в свой адрес от «начальства», партии и комсомола, и даже от общественного мнения в целом (опросы ЦИПКР 1989 г.).

Апология индивидуализма со страниц ставших свободными СМИ быстро вырождалась в маргинализацию личности и всего социума в целом. Человек все глубже замыкался сам в себе и в итоге... терял себя. Многое, что служило для него предметом гордости и помогало его личному самоутверждению, тускнело, меркло, лишалось привлекательности.

Первыми предельно измельчали, одряхлели и принялись рассыпаться во прах ценности, десятилетиями служившие морально-политическим стержнем и символами советского строя. Скажем, в 1990 году лишь один из восьми-девяти россиян тех дней продолжал верить в социализм, как справедливое и обращенное в будущее общественное устройство. Набившая оскомину грубовато-прямолинейная апология «самого справедливого» строя, отличавшая «позднесоветскую» эпоху, сменялась захлебывавшимися восхвалениями совсем уж примитивно понимавшегося "капитализма". Он как бы занял освободившееся место того «светлого будущего», которое всегда существует в любом народном мировосприятии. Самый правильный порядок, при котором сильному причитается все, а слабому – подаяние и забвение – вот как вдруг увидела его решающая часть жителей «позднеперестроечного» Союза (29 проц.).[1]

 

КПСС и ответ на вопрос «Кто виноват?»

 

Кто виноват? Этот вопрос, издревле не теряющий на Руси особой остроты и броскости, вновь обрел на излете «перестройки» огромную мощь.

Но вот что бросалось в глаза. При всей взвинченности массовых настроений "образ врага" в ту пору вылепливался в народном менталитете слабо. Точнее – образ нового врага, врага уже не внешнего (противостоящего Советскому Союзу на мировой арене), а внутреннего, якобы препятствующего курсу на радикальные перемены. В качестве виноватых в их разочарованиях, несчастьях и бедах люди предпочитали называть правительство и министерства (45 процентов мнений), весь управленческий аппарат как таковой (38 процентов), КПСС (22 процента), а также (20 процентов оценок) всех тех, кто "мало работает".

Куда больше беспокоил накат воинствующего национализма. Поддерживая в массе своей (на 92 процента) идею равноправности Центра и республик, решающая доля советских россиян – около половины – не стеснялась прямо указывать на «местный эгоизм и национализм» как на главную причину ухудшения межнациональных отношений и психологического климата в стране.

В уже загоравшихся и еще поддававшихся «врачеванию» конфликтах на «окраинах» Союза большинство народа твердо вставало на сторону единого государства и его интересов.

В частности, всего 17 процентов граждан расценили события 1990 года в Прибалтике – занятие телецентра в Вильнюсе и штурм МВД в Риге – как происки «консервативных и реакционных сил» союзного руководства. Тогда как 69 процентов, наоборот, главную вину возложили на власти этих республик, одержимые национализмом, а также на местных «фашиствующих националистов», от которых, на их взгляд, надо было защитить честных и мирных жителей.

Суммируя данные десятков социологических замеров тех лет, можно было утверждать: соотношение общественных сил, выступавших за сокрушение советского строя (вместе с СССР), с одной стороны, и за его сохранение путем очищения и обновления, с другой, выглядело как 1:3 в пользу сторонников Советского Союза. Итоги референдума 1990 года ясно подтверждали это.

Все говорило о том, что в стране наличествовал колоссальный потенциал для сдерживания мелкодержавной шовинизации республик, для обуздания воинствующего национализма в них, для сохранения СССР. Однако он пропал втуне, не будучи никем востребован. А то и откровенно блокировался и выхолащивался союзным руководством, верхами КПСС.

Скажем, по данным ВЦИОМ, еще зимой­весной 1991 года, когда близость государственной катастрофы стала вполне ощутимой, до половины граждан прямо заявляли о своем согласии (ради сохранения страны) даже на временный запрет раскачавших порядок митингов, демонстраций, забастовок. Однако готовность эта не была востребована, КПСС и государственным структурам не хватило воли и сил, чтобы сплотить вокруг себя те самые «две трети» нации, которые стояли за власть.

А ведь в стране в ту пору, ежели брать в расчет не странно державшие себя «верхи», а сами народные «низы», не происходило ничего, из ряда вон выходящего. В бурно менявшемся советском социуме возникала весьма типичная для «плюрализованных» обществ и хорошо известная Западу вещь – так называемое общество «двух третей». В котором треть граждан выступает против существующего порядка вещей. Тогда как две трети населения так или иначе готовы поддерживать и защищать его.

Коренное различие здесь заключалось в том, что на Западе этот лояльный к власти слой всегда мог опереться на силу защищаемого им государства, был морально, политически и организационно спаян с ним. В нашей же стране, – сначала в Союзе ССР, а затем и в Российской Федерации, – все получилось наоборот: власть все быстрее ускользала в руки представителей ущербной «трети». Что и отгораживало ее, эту власть, от народного большинства, чуждого ей по своим ориентациям, взглядам, потребностям.

Вот и КПСС с выстроенными вокруг нее управленческими структурами оказалась не в состоянии в критический момент сплотить вокруг себя эти решающие «две трети» общества. В итоге образ КПСС принялся как бы отслаиваться в глазах большинства людей от тех национально-государственнических ценностей, в которые они еще веровали. А решающая и наиболее здравомыслящая часть граждан оказалась организационно и идейно «ничьей», обрекаемой на общественную бесхозность и изоляцию.

Народ явственно ощущал: в стране неблагополучно, на повестку дня встает опаснейшая усобица, способная затронуть каждого.

Однако сколь­либо четко уяснить для себя, кто и с кем у нас на самом деле в те дни боролся, по силам было немногим. Некому стало объективно проанализировать обстановку и внятно, доходчиво, авторитетно и честно растолковать ее народу. Всяк имел на этот счет свое «особое» мнение, с трудом сопоставимое, а, тем более – сводимое воедино с оценками рядом живущих людей.

Кипение эмоций, которые бурно вырывались на поверхность общественной жизни, фиксировалось «самочинными» надписями на полях социологических анкет, отражавшими подчас ошеломляющие, травмирующие людское мировосприятие всплески чувств.

 

«Я не люблю нашу партию за ее некомпетентность, обманы, кризис, за ее эгоизм и жестокость»;

«Отношусь к КПСС как к нашкодившему ребенку...»;

«Партия начала перестройку!» – какая демагогия: ведь эта партия завела страну в тупик. И Сталин, и Брежнев, и Ельцин, и Гришин – это же сыны партии и любой путь партии преступен и порочен»;

«Компартия, как известно, далеко не ангел. Но вот, поди ты, покаялась грешница, да и простила сама себя...»;

«Долой убийцу!!! Всю эту партийную сволочь. Партию дураков и сволочей к ответственности и покаянию!!!»;

«КПСС (ВКП (б) и КГБ (НКВД­МГБ) необходимо немедленно упразднить и привлечь к международному суду за беспрецедентные преступления против человеческой цивилизации, за уничтожение цвета прогрессивного человечества, за разрушение генофонда собственного народа, за извращение нравственности, потери невосполнимы!»;

«КПСС стояла по горло в человеческой крови, а сейчас стоит по уши в собственном дерьме»;

«Не было у нас ни реальных Советов – большевистская знать с народом не советовалась – ни социализма (похоже, что подобные «измы» – вымысел теоретиков), ни деления на соцстраны и капстраны и т.д.»;

«Поддерживаю Горбачева и Рыжкова. И очень страдаю, когда им плохо. Ну почему мы так упрямы и неподатливы?!»;

«Горбачев и его команда не желают перестраиваться сами. Думают и дальше жиреть на нуждах народа, на его хребте»;

«Передайте Горбачеву! Все перестроечные элементы, в частности, кооперативы, работающие на государственном сырье, – это преступление перед народом, сознательный развал государства»;

«Горбачев хуже и опаснее Брежнева и его клики, его демагогия туманна и опасна... с тревогой убеждаюсь, что перед нами кукольный театр с центральной куклой – Горбачевым»;

«КПСС от Горбачева до рядового сторожа себя совершенно дискредитировала. Ельцин и «радикалы» еще хуже»;

«Партия теперь ничего не может, как потрепаться»;

«Академики Сахаров, Попов, Афанасьев, Коротич и Евтушенко – ярые противники Советского строя. Их рабочий класс ненавидит»;

«...КПСС останется только для истории, как кошмар для народов России, потому что «призрак», бродивший по Европе, выбрал именно Русь и превратился в чудовищного вампира, какого нет ни в одной мифологии мира»;

«Евтушенки, Ельцины и им подобные – все эти гастролеры и эстрадники – ввергают несчастную Россию в еще больший хаос...

Пропала Россия!».

 

И все­таки бытовавшие в стране взгляды на текущее состояние и будущность КПСС отличались в ту переходную, рубежную пору редкостной неоднозначностью. Структура ответов на вопрос «Кто с кем борется», отражающая конфликтную суть перестройки в оценках россиян, выглядела так (в проц., допускалось несколько вариантов ответов, опрос ЦИПКР 1990 г.) (табл. 2):

 

Таблица 2

Мнение	В проц.
Борются сторонники и противники перестройки	39
Люди самостоятельные с аппаратчиками	38
Народ с властями	32
Оппозиция с руководством страны	22
Разные национальности между собой	21
Богатые с бедными	17
Беспартийные с членами КПСС	7
Иное мнение, уклонились от ответа	6

 

Даже самый очевидный вроде бы и активно вбивавшийся в людское сознание постулат – мол, все зависит от исхода схватки поборников «перестройки» с ее противниками, – смог прижиться в представлениях всего только трети граждан. Немногим меньшая их доля предпочитала говорить о трениях народа с властями, либо о конфликте "людей самостоятельных с аппаратом".

Не было заметно особой дифференциации общества и по партийным симпатиям и антипатиям. Недовольство КПСС как силой, плохо управлявшей страной, не всегда перерастало во враждебность к ней, а тем более – к ее членам лично. Это обстоятельство очень важно учесть при оценке положения, вроде бы резко критикуемой за плохое управление страной правящей партии «Единая Россия» с начала 2000­х годов..

Впрочем в конце 80­х гг. ХХ века и настороженность ко всевозможным политическим новообразованиям не трансформировалась в болезненную «фобию» по отношению к неведомым пока и часто странноватым новым «субъектам» спешно вводившейся многопартийности. Людей, как правило, не пугали ни те, кто упрямо сохранял членство в компартии, ни последователи даже самых экзотических неформальных, как их в ту пору называли, организаций.

К тому же, несмотря ни на что, относительное большинство народа (около трети) не видело в ту пору иного реального пути для участия в делах политики, кроме как через посредство обновленных партийных, комсомольских и профсоюзных организаций. На всевозможные «неформальные» движениям в те дни надеялся лишь один из шести россиян. Общество выжидало...

Даже люди, начинавшие в ту пору покидать ряды КПСС, не спешили представлять это как свой конфликт с нею. Включая сюда и деятелей, возглавивших всю антисоветскую и антикоммунистическую трансформацию. На удивление красноречив в этом смысле такой исторический документ, как заявление члена ЦК КПСС, Председателя Верховного Совета РСФСР Б.Н. Ельцина о выходе из рядов компартии (фото 1).

 

Фото 1

 Заявление Б.Н.Ельцина о выходе из КПСС

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Речь в нем идет о долгих раздумьях, предшествовавших данному решению (ни о каких антикоммунистических убеждения нет ни слова). Об огромной ответственности и нагрузке, легшей на плечи Ельцина после избрания Председателем Верховного Совета РСФСР: однако Борис Николаевич вовсе не бросает перчатку КПСС и не провозглашает борьбу с ней. О необходимости иметь большую свободу рук для выполнения новых служебных обязанностей – но никак не о желании создавать что­либо альтернативное существовавшей системе власти. Говоря о готовности сотрудничать со всеми партиями страны, а, следовательно, и с коммунистами... Напомним, что даже в преддверии августовских событий 1991 года Ельцин считал необходимым для себя встречаться с лидерами Коммунистической партии РСФСР для согласования взглядов на актуальные проблемы развития страны. Сегодня все это кажется странным, но так оно и было...

 

«Дефицит доверия» к КПСС и шанс заново укрепить свои позиции

 

Многое тогда подтверждало тезис, почти еретический и в наши дни, но строго обоснованный свидетельствами самой же рассматриваемой эпохи: «дефицит доверия» к КПСС даже на излете горбачевского правления выглядел не столь уж и всеобщим.

Что давало компартии шанс заново укрепить свои позиции. У КПСС оставалась возможность если и не встать над схваткой, то занять в ней положение «медиатора» – примирителя, высшего авторитета, своего рода третейского судьи.

Но время шло, а никаких весомых шагов в этом направлении не делалось. Руководство партии так и не использовало ту тягу к порядку, спокойствию, бесконфликтности, что доминировала еще в широчайших народных массах. Оно с демократичностью игнорировало патриотическую волну. И оставалось едва ли не загипнотизированным вспышками всевозможных «демократических» акций и выпадов.

Анализ тех же опросных анкет показывал: хлесткие и непримиримые настроения отличали именно то меньшинство респондентов, что твердо вставало на курс уничтожения партии. Оно было куда активнее, громче, изобретательнее в формулировках. Не питавшее же враждебности к коммунистам большинство растерянно тушевалось; даже участвуя в опросе, отвечало строго «от сих – до сих», не решаясь ни на какие экспромты и инициативы. Все более сомневаясь сами в себе, они отступали в тень. Компартия же не обращала внимания на эту капитуляцию своих союзников...

Раз за разом рвавшая стараниями своих лидеров не только организационные, идейные, но и моральные контакты с народом, КПСС с натугой сохраняла еще оставшиеся за ней стратегические позиции.

С одной стороны, опросы той поры предупреждали: всего 15 процентов граждан причисляли КПСС к общественным институтам, заслуживавшим особого доверия; самое большое 4­5 процентов оставались при мнении, что лидер – в трудовом коллективе, в частности – обязан быть членом партии и человеком «идейно зрелым»; лишь 2 процента требовали от недавно избранных ими депутатов ответственности перед партией; только 1 процент населения высказывал уважение к профессии партийного работника и т.п.

С другой стороны, они же свидетельствовали, что половина советских людей все равно прислушивалась к КПСС, хотя и «не всегда». Напрочь отказывалась хоть в чем-то верить партии только четверть граждан. Ничуть не большая доля населения исповедовала и главный "демороссовский" довод: компартия, мол, родилась в принципиально иное время и с тех пор безнадежно устарела, сделалась анахронизмом, растеряла остатки способностей и сил, необходимых для управления страной, и ныне просто обязана уйти, чтобы освободить место новым, динамичным, прогрессивным и, главное, гуманным силам.

Не удавалось и превратить ее в этакое кровавое пугало: во всяком случае, вести разговоры о том, что это компартия мечтает заново развязать гражданскую войну – даже незадолго до «путча» 1991 года – способны были каких­то 22 процента населения...

Да, к концу 1989 года лишь 15 процентов населения относили КПСС к инстанциям, имевшим право на особое доверие; только 4­5 процентов требовали, чтобы лидер (в трудовом коллективе, в частности) являлся членом КПСС и «идейно зрелой» личностью; всего 2 процента предписывали недавно избранным депутатам ответственность перед ней; только 1 процент населения выказывал уважение к профессии партийного работника и т.п. Очевидным, впрочем, оставалось и другое: авторитет КПСС держался крепче, нежели престиж почти всех остальных старых властных институтов, как союзного, так и республиканского значения. По сути дела, партия в те дни оказалась лишь уравненной и частично нивелированной с остальными общественными инстанциями и силами. Каждый второй из советских людей продолжал прислушиваться к ней. Об абсолютном же разрыве с коммунистами заявляла четверть граждан. Даже такое мощное в те дни оружие «демократических» сил, как призыв изъять из Конституции статью о руководящей роли КПСС, поддерживалось лишь половиной населения (опросы ЦИПКР август­октябрь 1989 г.).

Опросы говорили: упадок КПСС по большей части провоцировался буквально всенародным отторжением лично М.С. Горбачева и его «перестроечной» политики. В его способность вывести страну из кризиса продолжили верить к августу 1991 года лишь 5 процентов граждан. Да и всемерной защиты «перестройки» – как главного пути спасения СССР – требовал тогда всего один наш соотечественник из пяти, не больше.

Еще на излете 1989 года, рассматривая перспективы КПСС, решающая доля советских россиян, предпочитала оттягивать принятие окончательного решения о судьбах недавно «ведущей и направляющей силы», и, как следует из ниже приводимых данных (в процентах), мялась в своих оценках ситуации, топталась в политических делах (табл. 3):

 

Таблица 3

Мнение	В проц.
Все будет зависеть от обстоятельств	44
КПСС сможет, обновившись сама, повести и всю страну вперед	34
Она до конца исчерпала свои возможности к развитию	18
Иное мнение, уклонились от ответа	4

 

Вера в способность партии преобразиться не исчерпалась. Но отошла на второй план. Главным же в народе сделалось уклончивое предложение подождать, как сложатся «обстоятельства»...

Естественно, долго такая «подвешенность» умонастроений сохраняться не могла. Хотя представления о методах и путях адаптации КПСС к новым общественно­политическим реалиям и видение народом грядущей государственной роли КПСС были для партии не безнадежными (опрос ЦИПКР,1991 г., в процентах, допускалось несколько вариантов ответов) (табл. 4):

 

Таблица 4

Мнение	В проц.
Компартия не может претендовать на какую­то исключительность, но вправе всеми демократическими методами бороться за то, чтобы стоять у руководства страною	48
КПСС способна и потерять власть, однако она обязана в любых условиях остаться ведущей силой национального возрождения и государственного обновления страны, быть залогом ее целостности	34
Она должна остаться единственной политической партией в стране, главной руководящей силой во всех сферах ее жизни	22
Необходимо, чтобы КПСС сохраняла в своих руках государственную власть вне зависимости от того, сколько и каких движений и партий уже действует у нас и какие еще возникнут	21
Ей просто нет места в нашем нынешнем обществе; она обречена прекратить свое существование	21
Компартии пора уступить власть другим силам, молодым и современным	19
Она – одна из существующих в обществе политических сил, равная всем остальным; и от того, будет ли она стоять у власти или нет, ничто у нас, в общем­то, не изменится	10
Иное мнение, уклонились от ответа	6

 

Не вызывало сомнений: уровень мировоззренческой «ортодоксии» в российском обществе в канун августовского переворота 1991 года сильно понизился и за абсолютную монополию КПСС на власть высказывался теперь примерно один избиратель из четырех. И все же восприятие ее перспектив в целом оставалось – на массовом, не политически ангажированном уровне – опять­таки весьма и весьма небезнадежным.

В народном менталитете удерживался целый спектр мнений, все еще признававших за КПСС то самое право на «особую» общественную роль гаранта безопасности и развития страны. Люди, как минимум, готовы были и наперед закрепить за коммунистами равноправность с новыми партийными структурами, возникавшими в стране. Мол, хотите, товарищи, власти – боритесь за нее... Списывать КПСС со счетов или предрекать ее силовое исключение из «концерта» политических сил страны и в данном случае стремилась сравнительно скромная группа граждан, включавшая в себя не более трети населения.

Заклинания типа «Умри!», творившиеся вокруг КПСС «перестроечно­реформаторскими» кругами, долгое время оставались – несмотря на их грозную громогласность – не больно эффективными. Соотношение бытовавших в 1991 г. в народе мнений, так или иначе подававшихся за трудное, но достойное будущее компартии либо против него, складывалось примерно как 3:1 в пользу первого.

Обобщая, мнение основной массы советских граждан тех лет можно было бы сформулировать так: конечно, того, что было, не вернуть, однако и в новых условиях у коммунистов оставалось немало возможностей для самоутверждения, для удержания важных плацдармов в околовластных делах, для прихода к государственному управлению в будущем. А потому им следует не терять время и силы, борясь за безнадежно упущенное, а учиться быть современной и очень гибкой силой в общественных делах.

Повторим еще раз: речь шла о колоссальном низовом и по большей части стихийно складывающемся морально-политическом потенциале, овладев которым партия имела несомненный шанс достойно выйти из «перестроечных» передряг.

Но... этого не произошло. Гниение партийной элиты, терявшей, как казалось, даже инстинкт самосохранения, возбуждало в народе недоумение, перераставшее (часто скачками) как в раздражение и недовольство, так и в пассивность, отстраненность от политики. Настроения народа – именно народа, а не столичных интеллектуалов, «выставочных» демонстрантов да участников всевозможных «демократических» митингов – и устремление партийных «верхов» чем дальше, тем безнадежнее расходились в разных направлениях, разрывая и национальный менталитет и всю страну на части.

Отвечая в 1989 году на вопрос «Чего, по­Вашему, сегодня больше в жизни нашего общества?» респонденты проявляли довольно печальную картину (мнения даны в процентах, допускалось несколько вариантов ответа) (табл. 5):

 

Таблица 5

Мнение	В проц.
Разговоров, слов	67,6
Тенденций к беспорядку, разрушению хаосу	23,8
Практичсекого застоя	18,3
Стремления к порядку	5,8
Практического дела, перестройки	1,9

 

Вся «перестроечная» эпопея сохраняла предельно узкий слой безусловных своих сторонников, исчислявшийся считанными процентами населения, которые продолжали замечать вокруг себя хоть какие­то положительные явления. Слова, слова, слова, стихия пустых разговоров – вот что, наоборот, виделось большинству остальных людей. Причем разговоров, на их взгляд, отнюдь не безопасных, а забалтывающих реальные проблемы либо прямо стимулирующих анархию и всеобщий развал. Удержать в состоянии стабильности огромную и взбудораженную страну, опираясь на подобные настроения, стало невозможно.

 

КПСС и насаждаемая многопартийность

 

Чем дальше, тем очевиднее вся управленческая система, выстроенная вокруг горбачевской КПСС, приобретала в глазах современников облик силы, рождающей лишь беспорядок и разрушения. В итоге вплоть до августа 1991 года продолжалась редкостная и парадоксальная трансформация: власть имевшая партия, не встречая еще сколь-либо организованного противодействия в стране, сама превращалась в оппозицию тому устройству общества, которое она, эта власть, десятилетиями возводила, оберегала и чей образ внедряла в массовое сознание в качестве главной ценности и цели. И в этом оппозиционном, а точнее – подрывном качестве все решительнее не принималась страной.

В общем нельзя не согласиться с выводом: во второй половине 1980­х годов правящая элита партии и государства сменила курс, сделав ставку на антикоммунизм. При этом элита использовала именно те специфические методы и ресурсы, которыми владела партия... То, что казалось невозможным, – развалить империю – было сделано партийной системой... «Перестройка» высвободила колоссальную энергию, которая была использована для разрушения страны.

Растянувшееся на несколько лет внутреннее саморазрушение КПСС, раз за разом – от одной кризисной конвульсии к другой – толкало людей на стихийные по преимуществу поиски иных, посткоммунистических перспектив общенационального развития. Вариант перебирался за вариантом, но ничто не способно было полностью возобладать в умах. Как ничто и не отбрасывалось сразу, целиком и до конца.

В густой мешанине всевозможных мнений, затопивших российский менталитет начала девяностых годов, постепенно кристаллизовалось сразу несколько воззрений на предпочтительные пути трансформации сначала советского, а затем – и российского общества.

Странно, но при всей персонализации политики людей сравнительно редко манила вероятность появления у кормила государства «сильной личности». Таких насчитывалось немного – около 6­7 процентов. Чуть большей частью общества (9 процентов ориентаций) владела красивая мечта о преобразовании своей страны в сообщество самоуправляющихся общин и территорий. В явном меньшинстве оставались и романтики иного толка – те, кто предрекал возрождение на Руси монархии в ее абсолютистском либо конституционном обличии: к ним примыкали буквально считанные проценты советских россиян. И, наконец, с головою нырнуть в такую политическую экзотику, как анархизм, горели желанием от силы 0,5 процентов наших сограждан.

А что же большинство?

Несмотря на опасливое отношение к «сильным деятелям» многих все­таки прельщала та или иная – ограниченная и контролируемая законом – форма персонализированной власти: президентская республика по типу США или просто власть конкретного знающего и волевого деятеля.

Хотя ставка в ту пору чаще всего делалась на другое – «классическую» многопартийность, особенно западноевропейского образца. Процесс расширенного воспроизводства партий и особенно – партийно­политических предпочтений – раскручивался на рубеже 1980­х и 90­х годов словно тугая, долго остававшаяся сжатой пружина.

Зондажи, проводившиеся тогда, констатировали: ориентации людей чуть ли не на равных дробились между 60­70 всевозможными организациями, а чаще – их только­только наметившимися прототипами, зачатками, многих из которых их же симпатизанты и в глаза не видывали, а лишь слышали или читали о них.

Здесь выделялись: с одной стороны, все более изолируемая и сходящая с общественной арены КПСС; а с другой – аморфный, но быстро растекавшийся вширь блок новых структур, из которых кристаллизовалось «демократическое» движение.

В целом же взрыв советской однопартийности, при которой вся совокупность политических симпатий заземлялась на КПСС, породил на какое­то – довольно, правда непродолжительное время «галактику» протопартий, состоявшую из превеликого множества по большей части мелких и мельчайших организаций, отражавших предельную разобщенность и дробность постсоветских политических устремлений россиян (гр. 1).

 

График 1

Формирование «постКПССных» партийных ориентаций россиян (1990 г.)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Разные судьбы ожидали эти новообразования. Отсюда повели свой отсчет бесконечные организационные и идейные метаморфозы «демократов» самых разнообразнейших оттенков, под чьим совокупным влиянием пребывала уже четверть, а то и треть населения.

Здесь же крылись и истоки социал­демократического течения, сгруппировавшего было вокруг себя до 5 процентов потенциальных избирателей, но так и не сумевшего в последствии ни расширить эту социальную опору, ни даже удержать ее.

С этого момента начало свое летоисчисление организованное патриотическое движение, в те дни рассчитывавшее максимум на 2­4 процента последователей. Но спустя несколько лет выросшее в целый «архипелаг» всевозможных течений и партий, и сумевшее буквально «пропитать» собою огромную долю всей партийно­политической системы России, многие бытующие у нас идеологии. Одних оно заставило пересмотреть свои позиции, других – мимикрировать.

Где­то на периферии складывавшейся тогда многопартийности замелькала под именем «либералов» и ЛДПР, которая могла надеяться только на процент­другой симпатизантов. Хотя именно ее взлет 1993 года и возвестил о закате «радикально­демократического» эксперимента в России.

 

Востребованность выхода на политическую арену Компартии РСФСР

 

В постКПССных политических ориентациях российских граждан опросы фиксировали и такое общественное явление, как российские коммунисты, в их более современной державной, русской, российской государственнической ипостаси.

Нет сомнений, выход на политическую арену Коммунистической партии РСФСР явился одним из важнейших следствий процесса плюрализации всего советского общества. Воплощенная из мечты в реальность, идея создания Компартии РСФСР пустила сильные корни в народное сознание уже на излете 1980-х годов. Общественное мнение на этот счет поражало почти набатной разноголосицей...

 

«Для России нужна своя новая партия, которая могла бы практически помогать рабочим и крестьянам, а потом уже – и интеллигенции», – разъясняла, например, ситуацию сорокалетняя служащая­москвичка со средним специальным образованием.

Беспартийный научный работник, опять из Москвы, в свой черед требовал: «Если кто­то хочет организовать новую партию РКП, пусть выходит из КПСС и образует ее... А КПСС должна быть единой партией страны».

«Российская компартия – это веяние моды ­ гласила приписка на полях другой анкеты, присланной тридцатилетней инженером из Тулы, русской с высшим образованием. – Ибо только мода заставляет быстро подыскивать и напяливать новую одежду, которую все носят».

«Пока не будут созданы 2­3 сильных партии (а не множество мелких), имеющих равные возможности с КПСС, спасти Россию и Союз невозможно», – приписывал на полях опросника свое особое мнение русский сорокалетний инженерно­технический работник из Красноярска.

«К сожалению, Учредительный съезд РКП создал не партию, а партаппарат, – сетовал пожилой интеллигент­еврей из Магадана, – в который всосались все лишние партаппаратчики КПСС, в том числе и наиболее нечистоплотные».

Тогда как молодого научного работника из Ташкента, члена КПСС в дрожь бросало от опасности: «ЦК Компартии РСФСР необходим, но Горбачева к нему даже близко не подпускать: развалит, заговорит, доведет до ручки».

«Создание КП РСФСР – это попытка создать оппозицию Съезду и правительству России. Попытка сохранить разлагающуюся КПСС, хотя бы в рамках России. Ничего не выйдет! Партия медленно, но вполне логично движется к своему краху», – пророчил студент из Свердловска.

Тогда как, по мнению рабочего (из казанских татар, жившего в Башкирии) речь шла о «стремлении антиперестроечных сил и политического «болота» перехватить инициативу у прогрессивных сил».

«Все эти компартии РСФСР и Бюро в ЦК – бессмысленные, вредные мероприятия, – пытался втолковать в своем дополнении к анкете беспартийный врач. – Экономическая проблема в 100 раз важнее».

«Россия – это головное предприятие в огромном производственном объединении республик. Отсюда вытекает, что РКП не нужна», – переводил вопрос в более прагматично­цивилизованный, надо понимать, план пятидесятилетний инженерно­технический работник, русский ИТР из Риги, состоящий в КПСС.

«Народ­Христос, КПСС – крест, ЦК – гвозди и веревки. У компартии в республиках (КПР) это желание еще крепче прибить народ к кресту», – гласила не лишенная своеобразной экзальтированности «граффити» на анкете сорокалетнего московского киоскера.

 

И, тем не менее, все это была, по преимуществу, эмоциональная пена, взбивавшаяся мировоззренческой «бурей» в тесном слое политически возбужденных граждан. По иному обстояло на глубине, в основной толще общества, более сдержанной в эмоциях, редко прорывавшихся во вне даже в виде произвольных заметок на опросных анкетах.

Картина здесь, как фиксировали количественные итоги тех же зондажей, выстраивалась уже иная – более спокойная, уравновешенная (что ли) и благожелательная к нарождавшейся КП РСФСР.

У России, как и у всех прочих республик, должна быть своя партия (с полноправным ЦК), настаивала половина граждан (табл. 6). Да к тому же еще и многие другие государственные структуры, наличествующие у братских республик, но не существующие в РСФСР. Сюда же примыкали и взгляды еще почти четверти населения, хотя и кивавшей на «трудные времена» (предлагая повременить с российской компартией до лучших, более спокойных дней), но в принципе не оспаривавшей такую точку зрения.

 

Таблица 6

Отношение к идее создания российской компартии

Мнения	Лето 1989 г.	Зима 1989 г.	Весна 1990 г.
Безоговорочно за создание российской компартии	35	51	52
Считают достаточным Бюро по РСФСР в ЦК КПСС	13	­	­
Поддерживают мысль о ее создании, но полагают такой шаг несвоевременным	28	18	23
Убеждены, что с появлением российской компартии ничего не изменится	2	18	5
Категорически против такого шага	8	4	6
Иное мнение, уклонились от ответа	14	2	12

 

Мысль эта, бывшая в середине 1989 года достоянием меньшинства, оказалась способной по прошествии считанных месяцев удвоить ряды своих последователей. Она, что называется, овладела умами большинства нации и в них закреплялась.

Категорически ее оспаривать хватало духа у немногих: одного советского человека из десяти. То были либо те, кто доказывал: подобные государственные новации для России не надобны, ибо все хорошо, как оно есть. Либо же люди, ужасавшиеся, что, де, ставя подобные вопросы, "мы лишь подогреваем националистические настроения русских".

 

Политическое структурирование депутатского корпуса РСФСР

 

Любопытно политическое структурирование депутатского корпуса РСФСР.

В мае 1990 года 920 депутатов (по Конституции РСФСР число депутатов Съезда устанавливалась в 1068 чел.) декларировали себя членами КПСС. В июле, незадолго до августовского приостановления Б.Н. Ельциным деятельности КПСС и КП РСФСР членство в партии заявили 767 депутатов, а в октябре 1991 перед окончательным запретом КПСС – членство в партии при перерегистрации на Съезде заявило 675 народных избранников. При этом в съездовскую группу «Коммунисты России» записалось на 25 мая 1990 г только 355 чел, а по состоянию на 1 апреля 1991 г. – 216 депутатов.

Демократическая партия России (ДПР) Н.Травкина – первая официально зарегистрированная антикоммунистическая партия в РСФСР имела в 1991 году трех депутатов. Республиканская партия (выходцы из «Демплатформы в КПСС») – 8 депутатов. Членов Социал­демократической партии РФ – 4 депутата, Свободной Демократической партии России (СВДП) – 3. Только 2 депутата записались осенью 1991 года в образованную А.В. Руцким Народную партию свободной России (НПСР), хотя группа «Коммунисты за демократию» на 1 июля 1991 года насчитывала 96 чел. Депутатами были 1 член Российского христианского демократического движения (В.Аксючиц), 1 – Народной партии России (Т.Гдлян), 2 – Конституционно­демократической партии.

Движение «Демократическая Россия» в апреле 1991 года имело на Съезде группу в 205 народных депутатов, но по состоянию на 1 марта 1993 года в одноименной фракции зарегистрировалось только 48 депутатов.

После запрета КПСС и КП РСФСР во фракции «Коммунисты России» зарегистрировалось 67 народных депутатов (на 1 марта 1993 года)[2].

Мало о чем говорило и структурирование депутатского корпуса по группам и фракциям. "В России ничто не называется своим именем – слова и названия только вводят в заблуждение». Этот вывод был сделан еще в 1839 г. маркизом де Кюстином, но и полтора столетия спустя может быть применен с полным основанием для характеристики такого феномена российской политической жизни как политические группы на Съезде народных депутатов РСФСР. Например, группа «Рабочий союз» была отнюдь не сторонницей «Коммунистов России», а филиалом «Демократической России». Да и само членство в такой вроде бы политчисеки определенной группе как «Коммунисты России» мало, о чем говорило. В нее, например, записался перед неудачным выдвижением на пост заместителя председателя Верховного Совета С.М. Шахрай – один из ближайших советников Б.Н. Ельцина. Запутанность понятий, нечеткость определений в российском парламенте, конечно, был не случайна. Ведь демократические СМИ, памятуя о позитивном отношении общественного мнения к понятию «левый», всячески навязывали обществу представления по оси «левый» – «правый», где себя относили к «левым», а коммунистов… к правым. Отсюда и стремление правых (в европейском понимании), выступавших под самоназванием «демократы» проводить свою либеральную политику, используя левые лозунги и понятия, по сути, им чуждые. Так решалась задача дезориентировать общественное мнение относительно сути политической и экономической политики, затушевать истинные намерения за терминологической эквилибристикой.

Анализ партийных предпочтений москвичей приводил социологов Верховного Совета РСФСР к выводу, что «нарастающий кризис демократии хорошо демонстрирует и глубокое разочарование в деятельности и новых, и старых партий и движений». При этом вдвое выросла поддержка КПСС, которая объяснялась, кроме общих причин, «еще и неуспехом Демплатформы, поторопившейся порвать с КПСС» (табл. 7).

 

Таблица 7

Поддержка партий и движений
при гипотетических альтернативных выборах в Москве (%)

Партия	Август 1990 г.	Ноябрь 1990 г.	Январь 1991 г.
КПСС	13	13	26
КП РСФСР	6	6	5
«Демплатформа в КПСС» / Республиканская партия	19	12	1
СДПРФ	14	9	4
ДПР	21	17	15
РХДД	3	2	3
«Память»	1	1	1
ЛДПР	­	­	­
Монархисты	­	­	­
Иное мнение, уклонились от ответа	23	40	45

 

К январю 1991 года КПСС-КП РСФСР располагали в Москве доминирующей общественной поддержкой – 31 проц. Показатель, сопоставимый с поддержкой в средине 2000-х гг. новой правящей партии – «Единая Россия».

Кстати, рост общественной поддержки КПСС на фоне неэффективности команды Ельцина привел и к изменению политической структуры российского депутатского корпуса. Упавшая до 216 чел к началу 1991 года численность группы «Коммунисты России» к средине года резко увеличилась – до 357 чел.

Исследование социологической группы подкомитета по изучению общественного мнения Верховного Совета РСФСР выявило падение у москвичей авторитета ДПР Н.Травкина (с 21 проц. до 15). Но особое разочарование постигло жителей столицы в Социал­демократической партии Российской Федерации: падение рейтинга с 14 до 4 проц..

Падение авторитета новообразованных демократических партий даже в либерально, прореформаторски настроенной столице в значительной степени предопределялось нарастающим требованием «срочно навести порядок, приостановив демократию и гласность». Причем, если в ноябре 1990 г. это мнение разделяло 20 процентов жителей столицы, то в январе – уже 39, а среди рабочих – 45. Требовали «продолжать идти по пути демократии и гласности» в ноябре 68 проц. москвичей, а в январе уже только 51 (среди рабочих – 41).

 

 

 

Доминантная партсистема вокруг КПСС и облако оппозиционных партий: неиспользованный сценарий

 

В целом же перед страной, похоже, открывается несколько иная, нежели виделось на старте общественной ломки, перспектива. Вполне реальной, исходя из общественных настроений, представлялась возможность выбора не столько между диктатом КПСС и безбрежной многопартийностью, сколько освоение такой сложной и гибкой, но куда больше, быть может, подходящей к условиям России, вещи, как доминантно партийная политическая система. При которой в обществе действуют, как правило, одна крупная партия и сонмище малых организаций, ревниво и бдительно контролирующих ее шаги, наказывая оппозиционными демаршами все просчеты, леность и авторитарные поползновения.

Но в КПСС­КП РСФСР, несмотря на широкую низовую поддержку, не сумели реализовать такой сценарий, стать ядром однодоминантной политсистемы, окруженной сонмом мелких оппозиционных партий. Эту модель реализовали уже при Путине выходцы из спецслужб в начале 2000­х.

Российский демократический транзит в конце 1980­х вполне мог пойти по пути послевоенной Италии, Франции де Голля или независимой Индии. Торопливое перескакивание через ступени государственного развития, учреждение суперпрезидентства, как показало дальнейшее развитие событий, оказалось небезопасным и привело не только к торможению партийно­политического строительства, но и к существенному ограничению роли парламента. Возникший после 2002 г. в России прообраз однодоминантной системы в лице «Единой России» имеет серьезные изъяны, прежде всего из­за ущербной роли законодательной власти и, как следствие, во многом декоративной роли самой вроде бы правящей партии, ставшей придатком самодостаточной исполнительной вертикали.

Из полосы общественных сдвигов конца 80­х – начала 90­х годов российское общество вышло, что называется, в «разобранном» состоянии. Система общественно­политических ориентиров и ценностей, скреплявших народ воедино, оказалась взорванной и во многом разрушенной. Тогда как вроде бы шедшая ей на смену «демократическая» сумма воззрений так и не сложилась до конца.

Общество требовало и ждало от разворачивавшихся перемен подлинной (а не формально­словесной) демократизации, раскрепощения социальных и политических возможностей и сил, устранения маразматических проявлений в духовной и политической областях, а также окаменелостей в системе государственного управления. А получило – глобальный развал, «прыжок в никуда»...

Являвшаяся ядром советской государственности КПСС так и не сумела мобилизовать и ввести в действие тот потенциал доброжелательно нацеленных на нее массовых ориентаций, что даже в самые тяжелые моменты сохранялись в обществе.

Политическая и организационная бесхозность данного потенциала помогла триумфу взглядов и умонастроений меньшинства, ставившего на сокрушение всей советской государственности. Непредопределенная состоянием народного менталитета гибель КПСС и связанного с ней общественного устройства стала реальностью.

В партии, чем дальше, тем очевиднее происходило разделение двух ее «Я». Одно из которых, олицетворялось все и всех предавшей элитой, которая пошла на союз и слияние с той «третью» общества, что ставила на разрушение страны. А другое – низовым, массовым, патриотически ориентированным движением, представлявшим интересы «двух третей» населения, готовых встать на защиту основ отечественной государственности, но лишенных механизмов организационного и идейного взаимодействия с КПСС, впавшей в состояние этакой «старческой» расслабленности.

Первая попытка наладить эту взаимосвязь, приведшая к образованию КП РСФСР, не удалась. Образ КПСС как руководящей и направляющей силы общества окончательно рухнул вместе с неудавшимся выступлением ГКЧП в августе 1991 года.

Однако никуда не исчезнувший широкий низовой запрос на сильную Компартию немедленно получил воплощение в оргструктурах КПРФ, сразу, как только были сняты запретительные ограничения на деятельность коммунистов в начале 1993 года.

 

 

 

[1] С. Васильцов. «Война образов». Общество, выборы, партии и лидеры глазами россиян. – М.: ИСП РАН, 2004. Сс. 11­13.

[2] Народные депутаты России. 1990­1993. – М.: Издание Государственной Думы. 1998. Сс. 31­56.