В течение многих лет Пётр Проскурин был автором и специальным корреспондентом «Правды».

Эпическое дарование П.Л. Проскурина позволило ему запечатлеть в своих произведениях огромный промежуток времени — от начала коллективизации до окончания советского периода — и стать одним из главных летописцев этой эпохи. Именно он стал одним из наиболее последовательных продолжателей эпических традиций Л.Н. Толстого и М.А. Шолохова.

В 80-х годах писатель раньше многих других почувствовал надвигающееся крушение советской цивилизации и изо всех сил противостоял ему. В 90-х страстная обличающая публицистика Петра Проскурина и его последние романы были наполнены чувствами боли за гибель великой державы. Сегодня предлагаем вашему вниманию ранее не публиковавшееся интервью писателя, датированное 24 октября 1987 года.

«Эта беседа проходила в октябре 1987 года в кабинете секретаря Союза писателей СССР Петра Лукича Проскурина, — говорит лауреат Государственной премии РСФСР писатель Анатолий Парпара. — Но, к сожалению, политические и иные обстоятельства того времени сложились так, что публикацию эту ожидало двадцать пять лет забвения... Прошло время. Я жил уже в иной стране с иными заботами. И вот недавно, разбирая архив, неожиданно обнаружил среди своих рукописей страницы беседы с Проскуриным. Уверен, она интересна и сейчас».

Памятники и память

— В последнее время наша пресса остро и справедливо выступает в защиту памятников истории и культуры. И это радует. Правда, писатели давно обеспокоены плачевным состоянием охраны народного достояния и показывают примеры патриотического отношения к нему. В частности, у вас в романе «Судьба» смолянин Белавин не даёт осквернить знаменитый храм в Смоленске…

Как вы относитесь к сегодняшней кампании в защиту памятников? Не кажется ли вам, что это может превратиться в некий журналистский бум, который вскоре схлынет? Нет ли такой опасности?

— Вопрос-то интересный сам по себе. Шумим много, а делаем мало. Я действительно давно интересуюсь историей. И не просто для развлечения, а пытаюсь проследить, какие исторические силы повлияли на формирование нашего настоящего. А связи эти, конечно, есть. Вот почему этот вопрос интересен и болезнен одновременно. Почему болезнен? Потому что в течение длительного периода кое-кто силится переделать историю на потребу ежеминутным нуждам в политике, экономике и т.д. Конечно, всё это со временем очистится, потому что саму историю никакими постановлениями невозможно изменить, никакими переделками не перестроить...

— Но приглушить, видимо, всё-таки можно...

— Не только приглушить, но и на определённое время можно исказить, сфальсифицировать даже очень важные исторические события. Ныне много говорят и много пишут о том, что происходят некоторые перемены. И в то же время в определённых слоях общества, в районном, городском, областном и даже центральном руководстве даёт о себе знать нигилистическое отношение к истории, а наш голос, писательский, остаётся гласом вопиющего в пустыне, таким, каким он был два десятка лет назад (помните очерк В. Чивилихина «Земля в беде»?). Таким же он был, когда тревожились Леонид Леонов, Валентин Иванов, Владимир Солоухин и другие.

— Нужно прививать молодёжи глубокое уважение к достоянию своих предков. Чтобы у ребёнка сызмала было ощущение истории. Потому начинать необходимо с детского сада, со школы, то есть с самого начала.

— Начинать, возможно, нужно и со школы, однако самим энтузиазмом здесь ничего не сделаешь. Необходима последовательная законодательная политика, которая действовала бы во всех без исключения общественных институтах. Иначе всё забудется, а останутся только потоки слов, в которых захлебнётся энтузиазм одиночек.

— В одном из своих выступлений по телевидению вы высказали мысль, очень меня поразившую своей трагической правдой: «Славянские народы уменьшаются числом». Это беспокойство...

— Это беспокойство вызвано, во-первых, тем, что территория, на которой вырастали племена, сложившиеся потом в определённых исторических обстоятельствах в русский народ, сформировала единый характер и единый язык, который мы называем старославянским. Меня давно интересует вопрос присутствия славян в этом мире. Он важен не только для Западной Европы. Славянством интересуются представители многих философий. Через славянство в мир вышли многие новые социальные идеи. Что-то, видимо, заложено в самой природе славянства: то ли редкостная самоотверженность, то ли обострённое чувство справедливости, однако к нему приковано внимание многих и учёных, и политиков, и художников, и философов. Видимо, привлекает и то, что славянство испокон веков несёт огромные потери ради достижения справедливости, что оно всегда рискует...

— За последние пятьсот лет на территории России было такое количество нашествий и войн, больших и малых, которого не знает никакая другая страна мира.

— Вот и ныне много социальных преобразований, ещё незавершённых или только начавшихся, требуют от советского народа большого напряжения творческих сил. И в первую очередь от корневой части его, несущей на своих плечах основные тяготы экспериментов и преобразований. И это не гладкое шоссе — взял да и поехал по нему без остановок, без особенных потерь, — где всё расписано по минутам. Государственные реформы характерны ведь и страшными ошибками, тупиками, и большими потерями, и бог знает чем ещё. Приходится и возвращаться назад, искать новый подход, новый взгляд на происходящее. Тому пример — наше время. Резкие социальные колебания, полярные зачастую, от сложившихся тысячелетиями норм жизни к совершенно неизведанному, необычному, крайне сложному, вызывают, на мой взгляд, генетическую усталость. Это может закончиться для славянства не совсем хорошо.

— Когда же к вам пришла мысль приступить к созданию дилогии «Судьба» и «Имя твоё» (Прим. редакции: на тот момент третий роман трилогии — «Отречение» не был ещё закончен)?

— Я задумался над этой идеей в начале шестидесятых, когда мне было уже за тридцать.

— Это было после написания «Горьких трав»?

— Да. Я жил тогда в Хабаровске. И ко мне пришёл замысел написания большого романа под названием «Тень». Почему такое название пришло, я и сам не знаю, но наброски и большие куски в моём архиве сохранились. Почему произошло именно тогда? Видимо, наступила та мера зрелости и информативности, которая стронула что-то в самом организме, заложенное средой, биографией, самой жизнью.

— А не могла война быть катализатором происшедшего?

— Я думаю, что война стронула многое… Может быть, война и заставила меня писать. Ещё мальчишкой я начинал писать стихи, пытался что-то выразить, уйти от того, что творилось кругом в оккупации, — было мне тринадцать-четырнадцать лет, — пытался сотворить свой мир. Иначе бы мне не выдержать. Именно в этом искусственном мире и уцелела душа. Если же брать судьбу всего народа, то его положение и заставило задуматься о многом. Почему всё время так плохо? Этот вопрос возникает, наверное, когда человек овладевает определённым уровнем культуры, философии осмысления. И появляется тогда желание понять, что такое народ, куда он идёт. Как говорится, зачем и откуда?

Большой талант — всегда искушение

— Но вам удалось не только задумать дилогию, а также осуществить её. Это не каждому дано.

— Я не думаю, что так уж осуществил её. Если бы можно вернуться, я бы многое переделал, но вернуться назад нельзя, и снова пройти все эти страдания над чистым листом также нельзя...

— После дилогии, я смотрю, вы разрабатываете жанр небольших повестей. Что это? Тяжесть стопудовая романа, после которого необходимо отдохнуть, но, не теряя мастерства, копить силы?..

— Когда ты молод, имеешь много сил, то кажется, что тебе по плечу и «Братья Карамазовы», и «Война и мир», ведь впереди бесконечность. А когда проживёшь определённый отрезок времени, то видишь, что следует делать избирательные вещи, решать в них конкретные, болевые для твоего времени вопросы.

Так, в повести «Чёрные птицы» я пытался разрешить с наибольшей отдачей нравственные проблемы, встающие перед художником. Ведь, честно говоря, в искусстве последнего десятилетия было столько ложного, столько приблизительного, что поневоле можно засомневаться в самом святом, в том, зачем оно существует, искусство.

— Но, к счастью, у нас есть Леонид Леонов, а до недавнего времени жил и Шолохов — глубокие мыслители, основательные писатели. Повлияло ли на вас их подвижничество в жизни, в литературе?

— Для меня «Тихий Дон» является примером того, что может создавать талант даже в самых тяжелейших условиях, среди разлива неискренних, фальшивых произведений, среди которых, как бы странно это ни звучало, бывают шедевры эпигонства. Талант же не может идти иным путём, как дорогой истины.

— Значит, когда вы работали над дилогией, то в критериях честности и справедливости сверяли себя с «Тихим Доном» как с эталоном?

— Для меня это произведение является эталоном смелости. А Леонид Максимович Леонов научил меня ценить слово, этот гибкий материал, из которого можно сделать всё — и никому не нужные поделки, и полновесное золото образов. Я очень люблю Леонова, хотя современному читателю трудно осваивать его прозу из-за большой художественной информации, вложенной в непростое слово. Он ни разу не отошёл от истины жизни, ни в первом сочинении своём, ни в последнем. А какой провидец! Ещё в его романе «Скутаревский» уже явлена мысль о развитии техники, которая может поработить человека.

— Классиком он стал уже в двадцать пять лет...

— Нет молодых писателей и нет старых. Всё определяет степень таланта. Молодой Толстой сразу стал заметен своим «Детством». Талант поднял его на высочайшую ступень литературы. Так же было и с Леоновым, и с Шолоховым. А досужие разговоры о возрасте писателей необязательны.

— И всё же, что вы посоветовали бы начинающим писателям, которые только подходят к тому, чтобы честно решать жизненные проблемы, что бы вы посоветовали, опираясь на ошибки молодости?

— Без ошибок не прожить. Всё поверяется собственным опытом. Каждый должен пройти свой путь обретений и свой путь ошибок, которые могут привести и к прозрениям, и к победам. Одно можно посоветовать точно: не останавливаться в своём самовыражении истины ни перед чем, избегая в самом себе внутреннего цензора. Надо быть раскованным и совершенно свободным от всего, кроме того, что жаждет сказать талант и так, как он жаждет сказать. Многие талантливые писатели погибли именно оттого, что заранее ставили себе пределы, через которые не разрешали себе перешагивать. А с этим неразрешением погибало в них, в природе их таланта что-то поистине божеское, заложенное изначально. Именно большие таланты не могут удержаться ни в каких пределах.

— Потому большой талант и не удобен современному ему чиновничеству?

— Так он никогда не был удобным. Вспомним, кому был удобен Пушкин? А Толстой, Есенин?.. Большой талант — всегда великое искушение для спокойного, серого окружения. Он — всегда взрыв, всегда — революция, которую надо осознать и привыкнуть к ней. К сожалению, нередко привыкание происходит уже тогда, когда таланта нет в живых.

— Я иногда жалею, что родился в Москве. Столица знаменита своим произношением, говором, а вот язык ветвится только на сельщине. У вас была Брянщина. Какую роль в вашей писательской судьбе играет ваша малая родина?

— Первую свою вещь я написал об Орловщине. Это был мой роман «Глубокие раны», который здесь малоизвестен. Написан он на Дальнем Востоке, на Камчатке. Там и остался. Роман об оккупации, о борьбе подпольщиков, с детективным сюжетом. Но язык был, конечно, орловский. Моя родина раньше входила в Орловскую область. Это тот орловский языковой куст, из которого вышла вся наша великая литература.

— Как писал Н. Лесков, «орловская земля на своих неглубоких водах вспоила всю великую русскую литературу...»

— Да, Орёл, Брянск, Смоленск, Тула, Калуга — это огромный языковой заповедник. И сейчас так, хотя всё больше сосредоточивается на редких базарах, в глубинке, в брянских лесах, которые также, к несчастью, начинают усыхать. Но язык сам по себе удивителен! Когда я замыслил писать свою эпопею… Почему эпопею? Да потому что хотел проследить в ней, что произошло с русским народным характером, что дала ему революция и к чему привела впоследствии. И я понял, что на Дальнем Востоке об этом не напишу, поскольку мне не хватает языка. Пришлось вернуться в Орёл и опуститься там в речевой океан.

Мы иногда употребляем горы слов, чтобы вылепить карликовую игрушку. А народ говорит так, что, употребив минимальное количество слов, покажет тебе и быт, и характер самого человека, и исторические реалии. Такое умение совершенно удивительно.

— Фиксируется ли тот язык современной литературой?

— К сожалению, с языком в нашей литературе плохо. Плохо, потому что так идёт жизнь, её развитие, направление. Всё концентрируется в городах. Всё меньше общения с природой, с её неисчерпаемым богатством, которое выражалось в языке, требовало своего выражения в языке. А в городе всё унифицируется. И писатели приходят всё больше из города. Но всё реже приходят к нам оттуда, из глубинок. По разным причинам.

— Кто, на ваш взгляд, из современных зрелых писателей отличается самобытным языком?

— Евгений Носов. Прекрасно воссоздаёт курскую речевую стихию. Причём стремится использовать её на всю языковую глубину, народную глубину. Чуть постарше меня. Фронтовик. Поскитался по стране и вернулся на родину: язык требует постоянного обновления. А ещё мне близок язык Сергея Алексеева. Этот пришёл с севера. Очень интересный молодой писатель. У него язык богатейший, однако с городскими вкраплениями. Сергей Алексеев — одарённый и многообещающий писатель.

— Мне кажется, он обладает эпическим мышлением.

— Да, эпическим мышлением и добрым запасом народного языка. Сейчас в литературу приходит поколение тридцатилетних. Они скажут своё веское слово. Нынешним пятидесятилетним, в силу исторических обстоятельств, пришлось многое отстаивать и многое ломать в себе и вокруг, а эти идут с более спокойным взглядом на окружающее.

В чём же критерии правды?

— В «Пороге любви» (Прим. редакции: автобиографический роман) меня очень поразило описание хода горбуши. Обессиленная долгим странствием, рыба рвётся исполнить извечный долг перед природой — продолжить свой род, а затем погибнуть. И как же зримо показали вы гибель той рыбы! Или описание смерти младшего брата, подорвавшегося на мине. Несколько раз я потрясался страшной правдой, переданной вами: мать держит руку мальчика, а его жизнь медленно оставляет эту руку...

— Это, наверное, потому, что и на меня самого смерть брата произвела чрезвычайное впечатление. Хотя до этого на моих глазах было немало смертей. Ведь война прошла через нашу Брянщину дважды. И случались часто ситуации, случаи, которые невозможно передать, ведь это будет уже и не литература, и не сама жизнь. Это будет нечто такое, что разлагает человеческое сознание…

— Для меня до сих пор критерием правды служит пушкинская замета в его дневнике: «Праздников (по поводу рождения царского наследника. — А.П.) будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?»

— Да, нужно задумываться над тем, что происходит сегодня. Не хотелось бы, чтобы всё вылилось только в слова, в шумиху. На жизнь нужно смотреть с трезвой точки зрения. Я — человек поживший. Я видел многие реформы. И сводили со двора, и вырубали сады, и ликвидировали сёла, и объединяли колхозы... И множество других вещей, в которых нужно сегодня трезво разобраться. Очень хорошо, что перемены начались. Считаю, хорошо, что начали всерьёз задумываться над тем, почему страна наша с таким работящим, талантливым народом не может сама себя прокормить, не может обеспечить себя хлебом. И если стали задумываться — это уже неплохо, это уже ключ к дальнейшему движению, к новым поискам и новым переменам. А задуматься есть над чем. Такая огромная страна, а планируем только лишь до двухтысячного года дать всем отдельные квартиры. А почему бы не поставить вопрос проще: стройте! И я уверен, через два-три года все были бы в своих квартирах и имели бы свои дома. Нужно только помочь с материалами. Почему бы не использовать неисчерпаемую народную энергию, которая иначе снова понапрасну пропадёт? Ведь главное в том, что имеется желание...

— Значит, нужно искать точки приложения гигантских сил, внутреннего резерва каждого из нас и народа в целом.

— Цель у нас хорошая. Цель у нас, может, самая прогрессивная: чтобы человек стал человеком. И к этой цели можно идти разными путями. Не получится одним — пойдём другим... Попробуем сразу несколько, не надо направлять в какое-то лимитирование, загонять в какие-то шоры.

— Мешает инерция мысли?

— Человек! Кто его познает? Все наши доктрины, все наши постулаты основываются на экономике, и редко учитывается фактор самого человека, его загадочная природа. Если мы не придём к ещё большей сдержанности в использовании ресурсов самого человека, к выявлению его тёмных сторон, нас будут ждать ещё большие трудности. И, возможно, необратимые.

— И здесь писатели могут сыграть свою важную роль исследователей и провозвестников.

— Могут сыграть такую роль. И они играют, наверное. Но ведь истинных так мало.

— О современниках говорить непросто.

— Мы ведь тоже не знаем, кто мы — ложные или нет. Только время покажет, а не награды, лауреатство, звания... Настоящий писатель — духовный учитель народа. И всё же, вопреки всему, остальные — тоже нужны. Без культурного слоя, без перегноя высокая сосна не поднимется.

— А вам не мешает работать ваша известность?

— Я не реагирую на это. Даже не знаю, так ли уж известен, чтобы говорить об этом. Дело в том, что в моей душе осталось много не высказанного полностью, более того, не высказано главное. И это знаю только я, и могу сделать только я. Отсюда постоянное желание реализовать это самое главное, что в тебе осталось и чего ты не успел высказать по житейским причинам. Потому вся внутренняя жизнь направлена на эту работу. А внешней моей жизни для меня не существует. Я даже не люблю, когда мне об этом говорят.

— А как вы относитесь к тому, что пишут критики о ваших произведениях?

— У меня довольно сложное отношение к тому, что написали критики обо мне. Если серьёзно проанализировать, станет понятно, что всё это — скольжение по поверхности. Время ещё не поспособствовало созреванию. Возможно, имеются другие, независимые от критиков, весомые причины, которые не позволили им достичь глубины осмысления...

— Знаю, что вы долгое время работаете над новым романом. Завершён ли окончательно ваш «Гонец»?

— Этот вопрос опять связан с окружающей жизнью, с тем, что происходит вокруг. В нашей действительности что-то уже поменялось, что-то меняется, что-то будет ломаться. До какой степени дойдут эти перемены, пока что непонятно. Человечество подошло к какому-то очень опасному порогу не любви, а ненависти. Мы не можем быть индивидуалистами, не можем сами по себе чувствовать, мыслить, двигаться. И потому это состояние неединства мира, изменение окружающей среды очень влияет и на то, что ты ещё вчера считал незыблемым. Пошли какие-то трещины, и они уходят всё дальше в новых направлениях с новыми изломами. И это мешает поставить точку. И это заставляет моё сердце тревожиться за будущее...