B детстве мне ещё ничего не говорило это имя — Игорь Эммануилович Грабарь, но его картину «Ленин у прямого провода» я хорошо запомнил именно с той поры, так как она была помещена в учебнике истории СССР, на страницах, где речь шла о Гражданской войне.
Значительно позже я прочитал книгу Игоря Грабаря «Моя жизнь», и этот человек предстал передо мной во всём многообразии своих талантов — художник, искусствовед, автор пятитомной «Истории русского искусства», глава попечительского совета Третьяковской галереи в 1913—1925 годах, то есть в самое трудное, переломное время, и, кроме того, основатель и руководитель Центральных реставрационных мастерских, действующих по сей день и носящих теперь его имя. В своих воспоминаниях Игорь Эммануилович подробнейшим образом поведал и о собственном вкладе в создание художественной Ленинианы.
ОН НЕ БЫЛ знаком с Владимиром Ильичём лично, но видел его не однажды — реставрационная мастерская, в которой Грабарь бывал ежедневно, располагалась в Кремле, в доме синодальной конторы, во дворе церкви Двенадцати апостолов, как раз против дверей Совнаркома, где была квартира Ленина. Облик вождя очень хорошо запечатлелся в его памяти («Ясно помню желтовато-серый цвет ленинского лица, русую с рыжеватостью бородку и усы, тёмные круги около глаз, пропорции фигуры, походку, засунутые в карманы руки»), и поэтому весной 1927 года, вспоминает художник, «при распределении тем Реввоенсовета на картины к десятилетию Красной Армии я остановился на теме, оставшейся свободной: «В.И. Ленин у прямого провода».
Поначалу поставленная перед ним задача не показалась ему сложной: ведь ещё живы-здоровы были очевидцы разговоров Ленина с командующими фронтами в дни Гражданской войны. «Узнав все подробности, — рассказывает И.Э. Грабарь, — я принялся компоновать эскиз. Побывал в том коридоре Совнаркома, который примыкает к кабинету Владимира Ильича. В нём в 1918—1921 годах стоял аппарат Бодо, в нескольких шагах от дверей ленинского кабинета. Переговоры происходили обычно ночью или под утро, когда в окна уже брезжил свет зари, а в комнатах горело электричество. Я обрадовался, увидав розово-красные стены, тона помпейской красной, и белую дверь, ведущую в какую-то другую комнату. Всё это давало интересный в колористическом отношении материал для картины, которая в своей концепции для меня тут же на месте определилась. Надо было только выяснить всю обстановку — какой был стол, какой диван, на котором спал уставший телеграфист, в то время как работал сменявший его дежурный, и т.д. Эту обстановку мне тогда же полностью удалось установить при посредстве одного давнего кладовщика».
Но воссоздать обстановку комнаты — только полдела. А каким перенести на холст самого Ленина? Какими должны быть выражение его лица, его поза, его одежда? Хотя художник раздобыл бюст Владимира Ильича и даже его посмертную маску, а фигуру рисовал с рабочего Никандрова, очень походившего на Ленина, дело, как признаётся автор воспоминаний, не клеилось: «выходило нудно, казённо и мало похоже... не было стержня, вокруг которого я мог бы развернуть ленинскую тему. Сидящий или стоящий Ленин, слушающий, читающий или диктующий телеграмму у прямого провода — всё одинаково хорошо и одинаково плохо: в лучшем случае — добросовестно выполненное «казённое» задание, в худшем — сносная раскрашенная фотография».
В общем, к назначенному сроку написать картину сколько-нибудь прилично художник не сумел. А дальше произошло неожиданное: когда на него перестала давить необходимость сдать полотно к определённой дате, вот тогда и заработало в полную силу его воображение.
«Я отдавал себе отчёт в том, что моя тема не просто жанр, не случайный эпизод, а историческая картина, — подчёркивает Игорь Эммануилович. — Нe о пустяках же говорил Ленин с фронтами во время всяких интервенций с севера, востока, юга и запада, говорил ночи напролёт, без сна и отдыха, давая передышки только сменявшимся по очереди телеграфистам. Совершались события всемирно-исторического значения, в центре которых был Ленин. Как же его дать? Как показать, в каком плане?»
«Я был уверен, — продолжает художник, — что в ночной обстановке, под утро, Владимир Ильич был в помятом костюме, в ночной сорочке — может быть, в туфлях. Ничего подобного. «Ильичу была органически противна всякая неряшливость — в жизни, обстановке, костюме, — говорили мне. — Всегда был опрятно одет, в дневной сорочке, при галстуке, в штиблетах».
Как происходили ночные переговоры? По-разному. Ленин обычно брал клубок бесконечной ленты, прочитывал её и, бросив на пол, начинал диктовать, прохаживаясь по комнате и останавливаясь перед аппаратом и телеграфистом в моменты, требовавшие наибольшей сосредоточенности и внимания. Засунув руку в карман, он другой жестикулировал, подчёркивая указательным пальцем важнейшие места. Секретарь поднимал брошенную ленту и пробегал её, чтобы запротоколировать содержание телеграммы. Стол с аппаратом стоял у окна, против которого, у другой стены коридора, — старый «ампирный» диван, с фигурой уставшего, спящего мёртвым сном телеграфиста…»
Пусть простит меня читатель за длинные цитаты, но никто лучше самого художника не передаст обстоятельств рождения его картины: «Только зимой 1929/30 года я напал на тот стержень, который я искал и которого мне недоставало для того, чтобы вплотную подойти к теме. Я несколько раз менял все позы, в том числе и позу телеграфиста у аппарата Бодо. Первоначально он смотрел у меня вниз, на клавиатуру. Я решил повернуть его к Ленину, и этот поворот привёл меня логически к новой, основной концепции картины. Юноша-телеграфист не просто смотрит на Владимира Ильича, чтобы хорошо слышать, что тот диктует. Под влиянием длительной беседы и осознав грандиозность разворачивающихся где-то далеко событий, о которых он только что принял сообщения, юноша сам ими захвачен, восторженно слушает ответ Ленина — прямой, ясный, не допускающий кривотолков и возражений, — и впивается глазами в вождя, за дело которого он готов отдать свою жизнь».
А для воспроизведения ленинского облика Грабарь пошёл совершенно необычным путём: вспомнив свои былые занятия скульптурой, он целое лето лепил фигуру Ильича из гипса, а потом раскрасил его голову, стараясь как можно ближе подойти к естественной расцветке кожи. «Раскраску я производил акварелью, не темнеющей на гипсе, как масло... На своего «Ленина» я надевал сорочку с галстуком и пиджак, выбрав в Ленинском институте соответствующие оттенки для всей одежды».
Но самое главное — правильно передать выражение ленинского лица. «Можно долго спорить о том, какой из многочисленных обликов Ленина самый подлинный, какое выражение лица наиболее ленинское», — рассуждал художник. И пришёл к выводу, что никакие фотографии тут ему не помогут. Надо внимательнейшим образом пересмотреть кадры кинохроники, запечатлевшие живого Ленина: «Мне посчастливилось достать себе на дом ручной киноаппарат с набором ленинских фильмов. До чего же он ежеминутно менялся: то блестящий европеец, то вдруг монгол с узким разрезом глаз, то некрасивое лицо, то неожиданно прекрасное — бесконечное разнообразие выражений, взглядов, улыбок, жестов и движений. Надо было брать из всего этого нечто среднее, не впадающее ни в одну из крайностей, и я остановился на таком именно Ленине».
Верность художника натуре сказалась и в том, что в своей мастерской он воссоздал всю обстановку переговоров по прямому проводу — от большого дивана красного дерева и стола с картой военных действий и стаканом чая на ней до аппарата Бодо, взятого «напрокат» из Политехнического музея: «Писал всё с натуры, используя часы раннего утра между четырьмя и пятью в апреле и вечера при заходе солнца, чтобы получить нужный эффект двойного света — свет загорающегося дня и электрического освещения в комнате...»
Увы, на всякий даже шедевр обязательно найдутся свои критиканы. «В чём только не упрекали меня по поводу этой картины! «Неизвестно, почему взята такая розовая комната, не идущая к сюжету», «Неизвестно, почему кто-то спит на диване», «Почему «ампирная» мебель?», «При чём тут двойной свет?» и прочее», — не смог сдержать своего негодования Игорь Эммануилович. А ответ его на все эти придирки был прост: «Только потому, что так это всё было (подчёркнуто мною. — Н.М.), что я шесть лет потратил на то, чтобы добраться до всего того, что с такой лёгкостью берётся под сомнение».