Постсоветский бизнес — прямой наследник купеческого делового мира, с его изъянами и претензиями.
Воспевать
частное предпринимательство — это сегодня хороший тон. По убеждению многих,
крупный бизнес - тот самый локомотив, который выведет страну на передовые
рубежи. После крушения СССР уже четверть века не смолкают разговоры о
преимуществах национального капитала.
Однако
ожидание экономического чуда явно затянулось. Поэтому стоит взглянуть на
прошлое отечественного купечества. Увидеть, насколько эти разрекламированные
сыны родины обладали искомым модернизационным потенциалом, дабы понять: многое
ли изменилось с тех пор.
Взгляды
купцов на хозяйственное строительство были известны всегда, хотя экономической
программой в полном смысле слова их можно назвать с натяжкой. Интеллектуальные
издания 1880–1890-х годов с разочарованием констатировали ущербность купеческой
мысли.
Ничего,
кроме требований устранить иностранный бизнес, расширить государственное
кредитование, не предлагалось. Любые разговоры неизменно сводились к
пожертвованиям со стороны казны в пользу Тит Титычей. Конечно, им лестно было
«снабдиться» из бюджета и через силу привилегий приступить к урезониванию
других. Зачем, спрашивается, нужны какие-то иностранные инвестиции, когда можно
напечатать своих капиталов, сколько потребуется? А если коренной деятель ничего
на них и не устроит, то это хороший повод заявить о недостаточном
субсидировании.
В
этом нет ни малейшего преувеличения. С 1880-х годов именитое купечество
фактически оккупировало московскую контору Госбанка. Они взяли в свои руки
распределение средств, львиную долю которых направляли в московские банки для
дальнейшей переброски в принадлежащие им компании и торговые дома.
Управляющие
конторой не могли противостоять их мощному натиску и быстро превращались в
исполнителей воли крупных семейств Первопрестольной. Неудивительно, что почти
все назначаемые из Петербурга управляющие заканчивали карьеру, оседая именно в
московских банках. Даже созданный в 1864 году Московский купеческий банк начал
свою деятельность с разнообразных ходатайств. Складывалось впечатление, что его
и создавали в первую очередь как инструмент для добывания всевозможных льгот.
Патриотическая
риторика, призывы к подъему производительных сил редко подкреплялись
какими-либо созидательными делами. Так считал «крестный отец» именитого
купечества во второй половине ХIХ века Федор Чижов. Его роль в приобщении
местных тузов к новым бизнес-сферам (банкам, железнодорожному строительству и
др.) трудно переоценить.
Он
крайне скептически высказывался о деловых потенциях купечества. Чижова весьма
угнетало, что его партнеры по бизнесу смотрят на дело слишком легко, — и это
приносит немалый вред. «Они не имеют понятия о простой законности», где захотел
— «там непременно должна быть беззаконность или по крайней мере исключение из
законности», а кроме того, тяжелы на подъем.
Он
пытался составить общество для получения концессии на Донецкую железную дорогу,
убеждал вложиться в выгодное дело не один месяц, что вызывало недоумение в
Петербурге. Когда же невероятными усилиями это удалось, возникло другое
препятствие: оказалось, никто из акционеров не предполагал чем-либо заниматься
в созданном предприятии. Никто не желал вникать в техническую часть проекта,
все отказывались даже от поездки для подачи заявительного пакета документов.
Единственно, к чему они проявляли интерес, так это к получению доли
предполагаемых доходов.
Столь
же пессимистичен был и Дмитрий Менделеев. Поначалу он возлагал большие надежды
на этих капиталистов, но в конце концов констатировал: эти руки привыкли
получать большие и легкие барыши и совсем не желают связываться с тем, что
несет какой-либо риск. В течение долгого времени никак не удавалось развернуть
московскую купеческую элиту на освоение богатейших нефтяных промыслов. Со всеми
доводами они охотно соглашались, но сами не двигались со своих крепко
насиженных мест. В результате Кавказский регион превратился в вотчину Нобелей,
Ротшильдов и др.
Добавим:
спустя годы, когда «нефтянка» уже зарекомендовала себя выгоднейшим активом,
купечество выступило с обычным требованием: дайте дорогу русскому капиталу.
Желание участвовать в этой отрасли подкреплялось обещанием обеспечить русских
промышленников топливом.
Правительство
пошло навстречу, и учрежденному именитым купечеством Московско-Кавказскому
товариществу были выделены участки бакинских земель. Каково же было удивление
властей, когда вся добываемая на промыслах нефть, минуя Центральный фабричный
район, прямо в сыром виде пошла на экспорт!
Прозевали
капиталисты и становление Южного горнопромышленного региона. Местные
землевладельцы, узнав о залежах руды на принадлежащих им участках, пытались
привлечь к разработке москвичей, но их усилия не увенчались успехом. Например,
одного екатеринославского помещика, в 1884 году предложившего наладить
горно-металлургическое производство, выставили сумасшедшим. Тогда тот
отправился в Бельгию, без особого труда привлек к делу местных предпринимателей
и перед смертью продал им свое поместье. Другой землевладелец, обнаружив
признаки железных залежей, также обратился в Москву, но отклика не получил и
уехал в Брюссель.
Но
наибольшее разочарование вызвала позиция купечества по рабочему вопросу.
Московская буржуазия, откровенно заботившаяся лишь о собственных выгодах, в
штыки воспринимала любые инициативы в этой сфере. Ее раздражала сама
обязанность заключать договоры найма с рабочими, прописывать права и
ответственность рабочего, определять его заработок, обозначать взыскания и
вычеты. На трудовых людей эти благодетели смотрели с презрением и ожесточением.
Председатель
Московского биржевого комитета Николай Найденов оправдывал широкое применение
всевозможных штрафов, видя в них способ компенсировать ущерб, причиненный
нерадивыми работниками. Да и расходы хозяев на содержание социальной
инфраструктуры (школ, больниц, бань и т.д.), о чем умиленно вспоминают сегодня,
покрывались не из купеческого кармана, а через разветвленную систему штрафов
рабочих.
Разумеется,
государственное вмешательство в эту «идиллию» раздражало фабрикантов: они
готовы были рассуждать о мире и согласии с работниками до тех пор, пока в эту
«добросердечную среду» не врывалась непрошеная опека. Все это очень напоминало
восхваление канувших в Лету крепостных порядков, приверженцы коих также ностальгировали
по патриархальным отношениям между крестьянами и помещиками.
Негативное
отношение к купеческим кругам очень хорошо выразил известный русский литератор
Михаил Салтыков-Щедрин. Как он писал, буржуазная атмосфера вызывала стойкое
отвращение у любого нормального человека: русское общество выделило из себя
нечто на манер буржуазии. В короткий срок эта предпринимательская тля успела
опутать все наши палестины: в каждом углу она сосет, точит, разоряет и вдобавок
нахальничает, а потому становится невыносима.
Это
«ублюдки крепостного права», выбившиеся, чтобы восстановить его в форме менее
разбойничьей, но, несомненно, более воровской. Салтыков-Щедрин дает целую
галерею подобных устроителей жизни с характерными фамилиями: Разуваев, Дерунов,
Бородавкин и др.
Они
могут только «собачиться» — этот специальный термин появился в русском языке
для описания коммерческого языка, на котором ведут между собой деловые беседы
купцы. Причем все они семьянины, жертвователи и меценаты. Действительность
воспринимается ими просто: «бедным подати надо платить, а не о приобретении
думать. Если человек бедный, так чем меньше у него, тем даже лучше. Лишней
обузы нет».
Эти факты из купеческих реалий царской России весьма злободневны. Постсоветский бизнес — прямой наследник того делового мира, с его изъянами и претензиями. Их «роднит» отношение к стране, которая и тогда, и сейчас воспринимается не объектом модернизации, а кормления, расхищения. Эпиграфом к предпринимательской эпопее может стать фраза одного из купцов из романа «Русский лес» писателя Леонида Леонова: «А чего ее жалеть, Россию-то, ее без нас не разворуют, что ли?».