Николай Скатов:

«Впервые я эту фамилию услышал, а вернее прочитал, в 1956 году. После аспирантуры я стал вузовским преподавателем, встав за кафедру Костромского педагогического института им. Некрасова перед студентами 1-го курса. Мне было 25 лет. В это время вышел трехтомник ИМЛИ «Теория литературы». Среди авторов были Палиевский, Гачев, Кожинов и др. Я тогда и не знал, что они были такими же молодыми, как я. Для меня эти три тома были настоящим открытием, откровением и большим подспорьем. Я только начинал серьезно заниматься литературой и читал первокурсникам курс теории литературы.
О том, что я буду близким человеком Кожинова, я даже помыслить себе не мог. Впервые познакомился с ним на защите кандидатской диссертации Елены Владимировны Ермиловой, его жены. Он мне позвонил и предложил быть одним из оппонентов. Я уже переехал в Ленинград и к тому времени заведовал кафедрой русской литературы пединститута им. Герцена. На этой защите и особенно после мы познакомились и подружились. Он меня удивил и восхитил уже внешне. Красивого, аскетичного облика. Свитер и пиджак никому так не шли, как ему. Его знаниям, эрудиции, работоспособности я поражался от встречи к встрече. Тогда он был кандидат наук, кандидатом наук и остался, по-видимому, не придавая этому никакого значения, хотя направо и налево защищали докторские. При встрече однажды я спросил его об этом. Он сказал, что не хочет терять время, его у него мало, имея в виду бумажную предзащитную волокиту. Он писал книгу за книгой. Сегодня, как и вчера, это выдающиеся книги. Он занимался настоящим творчеством. Теме «Россия и ее история» он посвятил всю свою жизнь.

Однажды, будучи у нас в гостях, он обратил внимание на 10-томное собрание «Памятники литературы Древней Руси» под редакцией Лихачёва. Долго смотрел на мои книжные полки и сказал: «Я отдам любые книги за эту серию». В Москве ее было купить трудно, а в Ленинграде она распространялась в лавке писателей строго по списку. А я промолчал в ответ, не хотелось говорить, что я сам под его влиянием увлекся этой темой: «Древняя Русь» и хотел серьезно ею заняться. Он вскоре позвонил из Москвы и сказал, что «достал» этот 10-томник. Сейчас-то я понимаю, что она ему была нужнее, чем мне.
Я часто бывал в его московском доме. Самая большая комната была его кабинетом. Книг не только в кабинете, но и в доме было огромное количество, и удивительно, что все они были в постоянной работе. Хозяйкой дома была Елена Владимировна, не только замечательный человек, но и талантливый ученый. Она всегда принимала гостеприимно и хлебосольно. Там всегда было тепло, уютно и интересно. В доме Кожиновых я познакомился со многими выдающимися людьми. К нему многие московские интеллигенты, включая писателей, поэтов, ученых, инженеров, певцов с гитарой тянулись, как мотыльки к огню.
По своей сути он все-таки был кабинетным ученым. Всю жизнь сидел за письменным столом. Но он же был и публичным человеком. Очень любил аудиторию, не боялся ее, всегда с охотой откликался на выступления, пусть даже самые острые. Если разговор начинался с заданной темы, он все более и более расширялся. Круг его интересов и знаний был безграничным. Ему можно было задать любой вопрос, он на все мог ответить. Все, кто слушал его лекции из моих знакомых, до сих пор вспоминают с восторженностью.
Вадим Валерианович был государственником в самом высоком смысле этого слова.

Мне вспоминается случай. В цветущую эпоху перестройки со мной разговаривали о перспективе работы в Министерстве культуры страны. Я, встретившись в Москве с Вадимом, поделился этой новостью, а вернувшись домой в Ленинград, получаю от него письмо с программой для меня как будущего вероятного министра. Вот отрывок письма: «…Коля, ты, наверно, понимаешь, Кожинов прежде всего человек, который стремится чему-то помочь, а не ищет помощи себе; кроме того, речь ведь идет о деятельности, которая, в общем, не затрагивает литературу. Да, речь идет о том, чтобы описать базовые институты, библиотеки, музеи, консерватории – самые разнообразные культурные учреждения, театры, киностудии и т.д. Спасать и направлять в истинное русло. И я не знаю, кроме тебя, человека, который имел бы такие способности и взгляды, каковы здесь необходимы…» Письмо было длинным, подробным, с советами и заканчивалось так: «...Мне представляется, что если ты откажешься – откажешься тем самым от предназначенного именно тебе удела, к которому ты так или иначе двигался всю свою зрелую жизнь. Именно сейчас совершается перелом в общественном сознании, в результате которого все деловые люди в сфере культуры сплотятся вокруг тебя. И, думаю, единственная трудность добиться, чтобы тебя со всех сторон окружали достойные и преданные исполнители (непосредственно окружали, так сказать, в штате…). Словом, заклинаю тебя возложить на себя этот крест, который ты, вне всякого сомнения, будешь нести достойно, и потому он станет достойным тебя. Братски обнимаю. Вадим».  Но этот крест я на себя не отважился возложить, но в перспективе в перестройку мне, как и моему другу, очень хотелось верить.
Санкт-Петербург».

Владимир Личутин:

«Вадим Кожинов мне был близок всегда, как глубочайший и верный оценщик… явлений русской жизни, тонкий резонатор-духопровод национальной эстетики, этики…
Именно классическая литература и неизбывная любовь к России, страсть ученого и высокий поэтический образ, при отсутствии всяческого самолюбования, слепили из него того многознатного и своемудрого человека, которого мы ценим и каждый по-своему любим…
И вот этот самый надежный духовный и душевный фундамент и позволял привлечь к размышлениям самого Бога, только Бог мог так точно водить рукой ученого…»

Владимир Крупин:

«Авторитет Кожинова был настолько велик, что к его мнению, его трудам обращались как к истине в послед­ней инстанции. Вот в ком была абсолютная независимость суждений. Он был в высшем понимании наблюдателем происходящего в современности и истории. Зависимость у него была только одна – любовь к России…»

Петр Палиевский:

«…присутствие Вадима Кожинова в нашей жизни было и остается неискоренимым… Непостижима глубина этой личности… Он был очень острый, меткий до разоблачения критик, и при этом, как истинный русский человек, совершенно беззлобный. Заклинившийся фанатизм, или ненависть, или предвзятое чувство превосходства… были ему совершенно несвойственны… Стремительность его мысли, быстрота его откликов в литературе… не имела себе подобия. Он… далеко обогнал многих своих идейных противников, которые еще не раз с …изумлением увидят, что он был впереди них в видении всех тех проблем, которые они поднимали…  Разыскатели национализма еще не раз с изумлением увидят, как убедительно и точно показал Кожинов, что именно они и являются… слабоисправимыми националистами. Различного рода публичные страдальцы, как точно и неопровержимо показал Кожинов, сами слишком часто являются свирепыми гонителями…»