— Помню, в одну из встреч с ним, когда деловая беседа уже закончилась, и перед прощанием пошли короткие вопросы-ответы о том о сём, я под разговор возьми да и спроси: зачем, дескать, вы, Иосиф Виссарионович, позволяете так безмерно себя превозносить? Славословия, портреты, памятники без числа и где ни попадя? Ну, что-то там ещё ляпнул об услужливых дураках... Он посмотрел на меня с таким незлобивым прищуром, с хитроватой такой усмешечкой: «Что поделаешь? — отец неумело попытался изобразить грузинский акцент. — Людям нужно башка». Меня подвёл его акцент, послышалось «башка», «голова» то есть. Так неловко стало, куда глаза деть, не знаю. Не чаю, когда уйду. Потом уже, когда из кабинета вышел, понял — «божка», божок людям нужен. То есть дал понять, что он и сам, дескать, лишь терпит этот культ. Чем бы, мол, дитя ни тешилось... И ведь я этому поверил. Да, признаться, и сейчас верю. Уж очень убедительно это им было сказано.

— Ну а как же, по-твоему, всё это могло произойти? — спросил я. — Как мог произойти весь тот кошмар, который сейчас вскрывается, обнародуется и прямо связывается с именем Сталина?

— Долдон ты, сын. Ты вроде вот этих ниспровергателей. — Зажатой в руке папиросой он указал на газету. — Спросил бы лучше, как это могло не произойти?! ...Вообще говоря, все эти разговоры о культе — школьничество. Говорить можно лишь о личности. А культ, что же... Назови, если хочешь, как-то помягче. Скажем, вера в авторитет, вера в человека, в вождя. Ясное дело, она не должна быть слепой. Но без веры в вожака и овцы в отаре не ходят. Без руководителя, милый мой, и песни-то не споёшь, может, частушки только.

Разминая очередную папиросу, отец надолго замолчал. Но мысли, которые, очевидно, не давали ему покоя, заставили продолжить разговор.

— Живут вот на хуторе казачки. Добрым ли недобрым, но старым, вековым укладом. У каждого своя жизнь. Каждый делает своё привычное дело на свой страх и риск. Удаётся ему это его дело, не удаётся — всё в основном зависит от него самого, от его собственного умишка, трудолюбия, воли. Может ли тут культ какой-то быть? Уважение разве что к тому, кто лучше других своего добивается. Или, скорее, зависть. И не более. Но вот решили они — волей или неволей, неважно, — колхоз строить. Один слышал, что это — артель, какой даже батьку можно бить. Другой — что в колхозе жёны будут общими. Третий вообще слыхом не слыхал, что это такое. Один хорошо понимает, что такое колхоз, и поэтому прямо-таки постромки рвёт — так ему хочется поскорее отречься от старого мира. Другой тоже отлично знает, что такое колхоз, но именно поэтому и слышать о нём не может, и на первом уже рубаху дерёт, до морды его тянется... От чего будет зависеть, построят они что-нибудь путное или всего лишь от старого один прах оставят? Да от того, прежде всего, найдётся ли среди них знающий спец. И такой притом, чтобы за ним очень разные, совершенно разные люди пошли. Да ещё и с охотой. Вожак, одним словом, а не просто спец. И беда, если люди, сами ни черта не понимая в этом деле, и спеца вожаком не признают.

— А почему же тогда в Европе, в Америке никакого культа не было и нет? И ничего — живут, — перебил я отца.

— Ты что же, ничего не понял? У них, грубо говоря, тот же дореволюционный хутор. В том смысле, что жили люди и продолжают жить традиционным укладом. На перестройки в мировом масштабе не замахиваются. Всё в рамках привычного, устоявшегося. Всяк за себя, всё на свой страх и риск. Все успехи-неуспехи зависят от собственной обеспеченности, предприимчивости, пробивной силы. От умения «вертеться», короче. Я, сам понимаешь, упрощаю всё это, но если ты говоришь, что там нет культа, ты ошибаешься. Ещё какой! Только культ этот — самого себя. Культ личных интересов, эгоизма. А раз уж удовлетворение любого интереса гарантируется деньгами — культ денег. Ну и так называемого бизнеса, разумеется. Честного-бесчестного, чистого-грязного — лишь бы выгодный.

Исповедуя культ денег, они должны за нас Богу молиться. Мы им пожрать друг друга не даём. А убери от них внешнего врага, внешнюю опасность, оставь наедине с их деньгами и мелочными частными интересами, они же за эти деньги и собственные интересы глотки друг другу перегрызут... Так что, сынок, культ... Слово мне это не нравится... Вера, лучше сказать. Веры у людей никто и никогда отнять не сможет. Без веры человек — не человек. Отними у него веру в Бога, он станет верить в царя, в закон, в вождя. В науку, как ты, например. В равенство и братство. В деньги, на худой конец. Да, Господи, во что только не верит человек... Высокой только должна эта вера быть. Возвышающей. Плохо, страшно, когда предмет веры мельчится. Мелкая вера — мелкий человечек. А высшие духовные ценности можно и в культ возводить. По мне, так и нужно. Должно. И раз уж они, ценности эти, не сами по себе существуют, а в человеке гнездятся, раз уж только личность может их пестовать и поддерживать, то я не против культа личности. Вопрос лишь в личности...

* * *

— Почему мне вопрос о культе личности представляется наивным? — продолжал отец. — Да подумай сам, а что же ещё у нас могло после революции получиться? Вот тебе конкретный пример: «Вся власть — Советам!» А кого в Советы? Кто конкретно и над кем должен властвовать? С какой целью? Думаешь, кто-то знал ответ? «Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов» — вот и всё. Но это, милый мой, на плакатах хорошо. А ты с этим в хутор приди, к живым людям. Рабочие там, понятно, не водились. Крестьяне? Крестьяне — пожалуйста, сколько хочешь, все — крестьяне. Кто же будет от них депутатом? Если их самих спросить? Да уж, конечно, не дед Щукарь. И не Макар с Размётновым, которые и семьи-то собственной сложить не могут, в собственных куренях порядка не наведут. И в хозяй-стве они ни черта не смыслят, потому как и не имели его никогда.

А яковов лукичей да титков — нельзя, Советы и создавались, чтобы их как класс... Вот и оказались самыми подходящими — «солдатские». Кто с оружием в руках завоевал эту власть, тому и властвовать. А они что же... Языками, шашками махать — это да. Агитаторы и рубаки, как правило, неплохие. И вообще, может быть, «хорошие ребята», как у Ивана Дзержинского в опере поётся. Но чтобы жизнь по-новому переделать, мало быть хорошими ребятами. Строить, хозяйство налаживать — это не разрушать «до основанья»...

Тут уж хочешь не хочешь, а должен где-то на самом верху появиться вождь. Именно вождь. Верховный Главнокомандующий. Человек, способный взять на себя смелость принимать окончательные, верховные решения. И наделённый верховной властью отдавать их как приказы. Обязательные для всех сверху донизу, и от Москвы до самых до окраин. И выполнены они должны быть, как там военные уставы диктуют? Беспрекословно, неукоснительно, точно и в срок. И что бы там ни говорил Мыкита Сергеевич, а дураку понятно: это обязательно должен быть человек огромного личного мужества, чертячьей воли, непоколебимой убеждённости и ни перед чем не останавливающейся решимости... А дело совершенно новое. Опыта — никакого...

— Да, наверное, это так... Но разве может хватить жестокости одного человека, пусть даже вождя, Верховного Главнокомандующего, чтобы таких дел наворотить?

— Я поражаюсь твоим рассуждениям, ей-Богу. Право слово, как с Луны свалились. Да ты попробуй просто вообразить себе это время, — продолжал отец. — Окинь его одним взглядом с высоты птичьего полёта, как говорится... Революция. Гражданская война. С неё всё началось. Гражданская война, она, брат, помимо всего прочего, тем пакостна, что ни победы, ни победителя в ней не бывает... Вот немца победили. Вернулись победители домой. Радость, объятия, поцелуи. Праздник, что тут ещё скажешь. Всеобщий и всенародный. Кто горя хлебнул полной мерой, и те, хоть и в слезах, но празднуют. И возьми Гражданскую... Прибрели к своим разбитым куреням да порушенным семьям все, кто уцелел. И победители, и побеждённые. Иван у Петра хату спалил, всю родню перепорол-пострелял. Петро перед Иваном тоже в долгу не остался, всё сполна вернул, ещё и с довеском. Нет, нет, это я уже не про твоего дядьку Ивана. Те, кроме Сашки, все погибли. Это я уже так, вообще говорю. Вернулись, стало быть, вояки. Из ворот в ворота живут, из одного колодца воду берут, по скольку раз на день глаза друг другу мозолят... Каково? Хватает воображения? Тут, по-моему, и самого небогатого хватит, чтобы мороз по коже продрал. Вот и воображай дальше... Избрали хуторскую Советскую власть. Не хуторяне, конечно. Станичная власть её избрала. А ту, естественно, областная. Ну «и так и далее», как казаки говорят. И вот сидит эта новоизбранная власть в атаманской правленческой избе либо ещё лучше — в экспроприированной хате какого-нибудь хуторского «богача» или попа. А за окном-то неуютно. Больше того, жутковато. Хлебом-солью, как в кино, его не встречали. Через окно, бывает, и постреливают. Будешь ты ждать, когда тебе пулю в лоб влепят? А то и просто вилами в подходящем месте? Никакой настоящий мужик ждать этого не будет. Повесит он наган на бок, чтоб всем видно было, и пойдёт сам врагов искать. А как его определишь, врага-то, когда в хуторе на тебя чуть не каждый второй чёртом глядит? Да только лишь так: есть, понимаешь ли, подозреньице, что Иван может какую-нибудь пакость отмочить. Он и богатенький был — аж две пары быков имел, — и оружие, поговаривают, припрятал, не всё сдал. И морда его тебе не нравится. И баба его твою бабу курвой как-то обозвала... За ведьмами так когда-то гонялись. Скот-то падает? Должен же виноватый быть? Час от часу подозреньице растёт; подозрение растёт — страх всё сильнее; страх подрос, а подозрение, глядь, уже и в уверенность выросло. Остаётся лишь в «дело» оформить эту подозрительную уверенность, которую тебе нашептала твоя «революционная бдительность», на собственном страхе да на ненависти замешенная. И пошло-поехало... И так — каждый хутор. Все города и веси. По всей стране...

А те, кто не при власти оставались, думаешь, сидели, молчали? Как бараны, ждали, когда их на зарез поведут? Нет, брат, тоже и брыкались, и бодались, и мычали, и блеяли, кто как мог. Вот и разберись тут, кто виноват. И можно ли всю вину на кого-то одного валить, будь то хоть сам Сталин. А коллективизация? А 33-й год? А дальше? Когда там по вашим учебникам Гражданская закончилась? В 20-м? Нет, милый мой, она и сейчас ещё идёт. Средства только иные. И не думай, что скоро кончится. Так между собой пересобачить людей, родню, даже кровную, это, я тебе скажу, уметь надо.

* * *

Все эти свои мысли отец включил потом в роман «Они сражались за Родину», в главу, где описывается поездка братьев Стрельцовых на рыбалку. Поделённые между тремя персонажами, они высказывались старшим Стрельцовым, директором МТС и старым овчаром, дедушкой Сидором, в беседе у рыбацкого костра.

В опубликованных главах романа встреча генерала Стрельцова с директором МТС и разговор между ними, к сожалению, вообще «не состоялись». Остался лишь случайный ночной гость, старый овчар. Между прочим, именно он, неграмотный простой пастух, поразив генерала Стрельцова своим здравым умом, острой наблюдательностью и умением глубоко и точно судить о сложнейших процессах общественной жизни, — именно он, по воле писателя, обнаруживает сходство между процессами, шедшими в 20—30-е годы, и более отдалённой во времени «охотой на ведьм». Но и это в опубликованные главы не вошло. Из рассуждений старика на эти темы остался лишь небольшой кусочек… Рукопись же, которую когда-то мне довелось прочитать, в семье, к сожалению, не сохранилась.