Игра памяти

После нестерпимо знойного дня смотрел на предзакатное небо. Там медленно плыли тончайшие облака, и верховой ветер ласково перебирал нежную, золотящуюся листву на верхушках берез.

Смотрел — и не мог объяснить самому себе, почему вдруг возникло другое небо — пепельное, вытянутые острова облаков стояли там в каком-то молочном пространстве под белым космическим солнцем, отчего становилось жарко, душно...

Так куда я летел? Когда? И зачем? Разве в тот же день я ещё увидел напоминающие айсберги небесные нагромождения, как бы покрытые белизной снега, сверкающего справа от самолета, а внизу, под айсбергами, ползли барашковыми стадами осколки этой белизны.

Но почему всё-таки я забыл, куда лечу, хотя хорошо помню, что время вылета было в 13.00 по московскому времени и время полета 3 часа 30 минут? И, удивленный этой неправдоподобной точностью, я подумал, что неисповедимы чудеса памяти. И непоследовательно, но очень ясно вспомнил загорелых дочерна мальчиков, продававших арбузы, помидоры, вареную кукурузу на берегу Каспия, и под ветерком с моря неприятно звенел ржавым железом указатель: «Пиршакар—Бузовны». Что же это за странная игра памяти? Знаем ли мы в конце концов, что такое наша память? Возвращенная сознанием, ушедшая в прошлое действительность? Или некая вторая реальность, приближенная воображением?

Ответа точного не было у меня. И только несколько успокоили незабытые стихи Джона Донна:

Поэты изящно слагают стихи,

Историки в правду играют,

А тайны, как прежде,

Темны и тихи.

И сами в себе пребывают.

Начало и перерыв

Иногда думаю, что в июле сорок первого года молодые немецкие солдаты были возбуждены тем, что началась в России не очень трудная, заманчивая война с театральными заревами по ночам, заполненным мощным гудением «юнкерсов» среди множества теплых звезд, каких никто не замечал над фатерландом, с ежедневно выданными фельдфебелем сигаретами и шнапсом, с ожиданием удобных квартир в захваченных чужих городах, товарищеских пиршеств в богатых трофейных складах, дозволенных развлечений с синеглазыми славянками, щедрых наград вермахта, праздничных подарков из рейха, что радуют воспоминаниями о доме, особо приятными после упоения завоевателей жестокой стихией огня.

А в это же время мы, молодые русские солдаты, ещё жили недавней беспечностью школьной свободы, и мы не сомневались, что подвиги, мужественные поступки отпущены нам самой судьбой, и мы были убеждены в скорой нашей победе (конечно, без потерь), которая вновь вернет и продолжит любимое лето, июльскую пору футбола, тополиного пуха, школьных каникул, прерванных войной на короткий срок.

Для них война в России была началом разрушительных удовольствий, для нас — внезапным перерывом каникулярного лета.

И спустя много лет я с печалью вспоминаю ту пору, хорошо зная, что чистота, наивность и романтизм стоили многих жизней моему поколению в сорок первом и сорок втором годах!

Колдовство

В мои преклонные годы я называю послевоенное время естественной энергией жизни. Я был физически силен, недурен собой и постоянно испытывал нежность и влечение к женщинам, хотя, в общем, оставался не совсем испорченным мальчиком.

А она в то последнее утро была уже такая далекая, такая потерянная для меня. Я не мог забыть, как мы всю ночь отдавались друг другу, и чувствовал, что она, помня ночное безумство, старалась насильно улыбаться мне припухшими губами. Я знал: сейчас она уйдет от меня к своему мужу, кажется, горному инженеру, и вряд ли мы увидимся еще.

Полумрак рассвета ускользал из комнаты. Она осторожно поцеловала меня в лоб, зачем-то перекрестила и тихонько вышла. Я стоял, как в зябком тумане, около дивана, где только что мы ненасытно обнимались, и внезапно увидев себя в зеркале, растерянно вгляделся в лицо, не узнавая. В моем лице жило другое лицо — лицо мальчишеского отчаяния. За всю войну это была первая искренняя близость с женщиной, и меня охватило ощущение непоправимой потери, мутной дурноты. Я вспомнил, как поздним вечером мы подошли к дому и возле парадного я, охваченный горячим огоньком нетерпения, так порывисто и страстно обнял её, что мы оба едва не упали на ступени. И тогда её голос невнятным ветерком дошел до меня: «Я знаю, что случится между тобой и мною. Пожалуйста, скажи, неужели после войны все ребята с фронта такие?.. Я думала, что там вы огрубели на всю жизнь...»

Её голос не забыт и не забыта сумасшедшая ночь нашей ненасытной близости, похожей на колдовство, данное мне судьбой в ту незабвенную ночь за отданные войне годы юности.

Внушение совести

Он стоял в кругу шумящих гостей мучнисто-бледный, его губы одеревенели в полуулыбке, а глаза и покорно ссутуленная фигура выражали жалкое уничижение. Несколько секунд назад звук пощёчины, внушавшей ему совесть, прозвучал, как выстрел в толпе гостей. И вдруг он, часто заморгав одутловатыми веками, выкатил на модный галстук крупные капли слёз и неожиданно для всех заставил себя расплакаться с умилением.

— Простите ради Господа, виноват, виноват перед всеми вами! Я виноват! Я виноват... Я не хотел никого порочить в своей статье. О, эта печальная милость неба! Я благодарю вас, благодарю!

— В его лице борются лисица со свиньей, — сказал кто-то брезгливо. — Из ста журналистов и критиков по меньшей мере пятьдесят заслуживают пощёчину.

— Напрасно, — похохатывая, зарокотал гость со смешливым лицом. — Не жестокость, знаете ли, а милосердие путь к справедливости. Своей ложью он зарабатывал себе хлеб. И мы, господа хорошие, все лжём поголовно по делу случая! Иначе жизнь из одной правды превратилась бы в сущий ад! И мы должны его снисходительно простить. Барашку трудно съесть волка.

Кто-то произнес громко:

— Ха-ха! Виват, всеобщая любовь и всепрощение! Шампанского клеветнику!

— Что ж, я налью ему первый, — сказал человек со смешливым лицом.