МЕЖДУ ТЕМ, что я слышал о нем раньше, и тем, что я вижу ныне в его военных очерках, нет противоречия, а есть единство. Да, у этого человека с седыми волосами и юношески литыми глазами есть чувство романтического. Пожалуй, больше многих военных корреспондентов он умеет передать пафос боя. Он не бытовик войны, не регистратор ее событий, не хладнокровный летописец военных дел. Я не видел в его очерках разбора тактики и стратегии, детального описания той или иной операции, какие находил, например, у умного и знающего военного литератора Михаила Брагина. Но у Величко есть своё. О войне он пишет так, что читатель видит бой, видит солдата и генерала. Читатель чувствует человека в авторе — большое человеческое волнение, большая страсть кипит в сдержанной, короткой строке журналиста, написавшего «Сокрушение Миус-фронта», «Падение Кенигсберга», «Побежденный Берлин». Так писать может человек, который наблюдает бой не со стороны, не изучает ход военной операции в штабе, «корпя над паутиной карты», а участвует в этом бою, как солдат, и одержим сам тем «возвышенным духом солдата», о котором он пишет.

У Величко — ряд превосходных вещей, достойных помещения в хрестоматии Отечественной войны. Из них мне лично больше всего нравится его очерк, посвященный борьбе за Миус. На мой взгляд, в этом очерке сказались многие характерные черты автора, его видение мира, его литературная манера.

У Величко — короткая строка. Часто в этой строке лишь несколько слов, два слова, даже одно. Автор не строит сложных и сложносочиненных предложений, предпочитая предельно лаконичную фразу. Труднее или легче писать так — не знаю. Лично я так писать не умею. То, что не умеешь ты, но умеет другой, достойно уважения. Величко умеет писать короткой строкой. Длительное время я нахожусь под её сильным воздействием — значит, я имею дело с мастером слова, литературной формы.

В очерке «Миус-фронт» есть места эпического звучания. Они напоминают описание боя, данное большим писателем Александром Малышкиным в его чудесном «Падении Даира». Тот же приподнятый тон рассказа, тот же обжигающий читателя пафос войны, та же романтика боя...

«...Разведчики пробирались по камышам. И уже было пройдено опасное место, как передний заметил людей, лежавших впереди.

— Наши! — узнал передний разведчик. — Спят, черти!..

Разведчики бросились к людям и горько притихли: бойцы спали вечным сном. Это были моряки. Они лежали цепью 17 человек, с автоматами, в своих бушлатах и бескозырках. Каски и гранаты, пристегнутые к поясам, покрылись красной ржавчиной. И были те моряки чистые богатыри, хотя время и отобрало у них мускулы.

— Это мы, браточки... свои, — сказал Карлыгин, — пришли на Миус опять.

Старый усатый разведчик Галактион промолвил:

— Почитай год они лежат здесь, дожидаясь нас. Не надо брать у них оружия. Они есть бойцы на посту Родины.

Кругом пробуждалась весна. Шевелились голые заросли, шумел камыш. Луна ясно освещала каменные утесы, по которым тянулась немецкая оборона». Яркая картина, написанная автором. Настоящие слова сказаны солдатами, о которых он пишет. Эти слова не сочинишь. Их надо слышать или, если автору приходится договаривать за своего героя, произнести их так, что другими словами их не заменишь—до того они органичны, жизненны, человечны.

В очерке о Миусе — правда войны, рассказанная страстным человеком. Есть в очерке превосходная публицистическая струя; она продиктовала автору сильный политический образ: «немцы хотели приковать Донбасс к Германии, как невольника к стене». Есть в очерке лирическое восприятие природы родной земли, за которую идет бой. Автор видит ее: «Нагревалась под солнцем земля, зеленели склоны высот, и уже начали цвести яблони в покинутых садах. На Миусе пели соловьи». В очерке есть живые люди — воины. Величко знает и понимает русского солдата. Он рисует этого солдата — беззаветно храброго человека, верного товарища. Этот солдат лишен позы, он не криклив и не кичлив, он скуп на слова и жесты, он целомудрен в проявлении своих чувств. Душевную красоту и внутреннее благородство русского воина видит сам и умеет показать читателю Величко. Он делает это без суесловия, без риторических фигур. Вот короткое описание одной из атак на Миус-фронте:

«Три гвардейских стрелковых взвода младших лейтенантов Рубанова, Матвиенко и Каштуева бросили окопы, и бойцы, обнажив головы, повторили, как клятву:

— Товарищ Сталин, мы идем в бой! Идем в бой за Донбасс!

— Братцы!.. Братцы вы мои! — только и мог промолвить агитатор Георгий Морковкин».

И этот лаконизм воина, и лаконизм автора — красноречивы!

Я не могу отказать себе в удовольствии привести еще одну выписку из того же очерка. Она характеризует авторское умение лепить образ. Она характеризует романтическое в стиле его письма. Эта романтика, так же органична, как органично многое в писаниях Величко.

«В Таганроге был праздник возвращенного солнца. Старейшие рабочие и рыбаки Таганрога подносили хлеб-соль войску подполковника Кизюрова. То была минута, свидетельствующая о вечности русских обычаев, о вечности всего доброго русского.

Старый рыбак поклонился войску и подал хлеб-соль командиру.

Низко поклонился подполковник Кизюров народу, благоговейно принял хлеб-соль и, подставив горсть ко рту, чтобы не обронить крошек на землю, отведал.

Старик обнял подполковника, сказав ему на ухо, тайно:

— Силу от народа принял, сынок... Сел на коня подполковник и поскакал вперед, богатый своим и народным счастьем.

Стена Миус-фронта пала». В картине — пафос народной войны. В описаниях такого рода событий некоторые авторы скатываются к лубку, к бытовщине, к натурализму. Величко как художник обладает счастливым даром — он о большом может сказать большими же словами. У него есть масштаб в подходе к событию, к явлениям.

Величко пишет о рядовых участниках боя и о больших военачальниках. Можно по-разному писать о них. Можно изобразить героя в латах и на котурнах — тогда пропадает вся теплота изображения, и перед читателями вместо живого человека предстанет монумент, от которого повеет холодом величия. Но вот в очерке «Падение Кенигсберга» мы читаем:

«Командующий фронтом генерал армии Черняховский медленно ходил по ковру комнаты. Была всюду ночь, и было тихо на Земландском полуострове. Мужественное лицо полководца освещалось глубокой мыслью.

— Ваши войска, — сказал он негромко, обращаясь к Людникову, — совершили подвиг. Они шагнули к Кенигсбергу!

Людников, темноволосый сталинградец, с лучистыми, добрыми глазами, так же негромко ответил:

— Возвышенный дух солдат...» Нам видны эти два генерала, автор дал читателю почувствовать своих героев. Это большое умение — одним штрихом рисовать многое.

«Падение Кенигсберга» — самая большая по размеру вещь военного корреспондента «Правды» Величко. В этой вещи мы находим многие достоинства, присущие «Миус-фронту». Мы могли бы привести много выдержек из этой вещи — они свидетельствуют о сильных сторонах нашего автора.

Мне хочется напомнить об очерке «Родина-мать» — он является типичным для литературной манеры очеркиста. В этом очерке речь идет о любви к Родине. Тема большая, но как часто мы, пишущие на эту тему, забываем о том, что настоящее чувство любви бывает очень целомудренным и что слова, говорящие об этом чувстве, должны ему соответствовать. Величко смог такие слова найти. Эти слова даны, так сказать, человеком изнутри:

«Сержант Филипп Игнатович написал матери:

«Матушка Евгения Никифоровна, пришлите мне карточку, где я снят на полевом стану,— там вышел наш родной колхоз. Нету здесь у пруссаков таких красивых видов».

Родное, вечное... Есть ли на белом свете такая дальняя страна, куда бы не могло оно проникнуть к своей плоти, словно луч солнца!» Здесь — не декларация о любви к отечеству, не афиширование большого чувства, не рисовка им; здесь — настоящее, живое, волнующее слово человека, любящего Родину.

Величко по-настоящему же сумел запечатлеть одно из трогательных событий Отечественной войны — встречу наших воинов с людьми, освобожденными из фашистского плена. Посмотрите, как проста, правдива и в то же время глубоко романтична такая сцена в его очерке «Родина-мать»:

«Вихрастая белоруска выбежала в одной блузке, на ходу надевая какую-то шубейку.

— Вот и наши! — закричала она и чмокнула прямо в губы черного, усталого бронебойщика.

Он засмеялся, снял шапку... Остановиться бы, поговорить, да надо идти вперед».

В очерках Величко описаны десятки подвигов солдат и офицеров, приведены многие примеры героизма. Автор пишет о героизме с тем же чувством романтической приподнятости и взволнованности, которое бьется в его лаконичной строке. Но в этих описаниях нет сусальности, неестественности или сверхъестественности — опять-таки живые люди являются носителями героического духа. Ни кузьмы-крючковщины, ни шапкозакидательства мы не видим в этих описаниях. Автор знает и умеет показать цену подвига. В этом смысле типичны очерки, посвященные походу наших войск в Маньчжурию. Величко дает картину похода, он пишет о трудностях и препятствиях, которые пришлось преодолеть его участникам:

«И ложились люди на раскаленную грудь пустыни. Лежали с открытыми ртами, словно птицы. Мерещилась им вода, прохлада... Потемнели лица. Сгорели и потрескались губы; словно крупная, спелая калина падала с них на гимнастерки кровь».

Величко показал врага, с которым пришлось иметь дело советскому воину. В очерках и корреспонденциях мы находим черты немца, черты японца. Автор вызывает у нас чувство ненависти к немецкому убийце и грабителю, чувство отвращения к фашисту. Но и здесь Величко прибег не к легкому приему лубка или шаржа — он описывает врага глубже, серьезней, художественней и, следовательно, достигает большей степени воздействия на читателя. Вот в последнем очерке он зарисовал японцев в момент капитуляции, потрясенных своим поражением и триумфом нашей армии:

«Капитан Аосима, старый, седой командир кавалерийского эскадрона, смотрел на всё это своими желтыми глазами, полными непроницаемого спокойствия. Он сказал лишь три слова:

— Да, это русские...

Его адъютант, старший сержант Симидзу, молодой парень, стоял, раскрыв рот от крайнего удивления».

И всё. Это не лубок, это не плакат ТАСС; старый японский командир с его «непроницаемым спокойствием» изображен так, что видишь, что Красная Армия, конечно же, лишила японца спокойствия на всю его жизнь — автор предоставляет читателю договорить за себя, за автора…

Иван РЯБОВ.