Академик Марр и языкознание

Прежде чем рассказывать о дискуссии, неплохо выяснить, кем был академик Н.Я. Марр, посмертно ставший оппонентом вождя. В 20—40-е годы у нас его сравнивали с Коперником и Дарвином, но после выступления Сталина о нём довольно быстро забыли. Личностью он был, несомненно, яркой и незаурядной. Сын шотландца-садовника и грузинки, он вырос в Грузии. Благодаря поддержке местного князя смог получить стипендию для поступления на восточный факультет Петербургского университета, где специализировался по языкам и культурам Кавказа. Обладая большими способностями (в частности, он знал много языков), усидчивостью и целеустремлённостью, Марр ещё до революции добился многого: на факультете прошёл все ступени служебной лестницы, вплоть до декана, имел чин действительного статского советника (штатского генерал-майора). В 1912 году за успешные раскопки в Закавказье и за находки ценных древнегрузинских и древнеармянских церковных памятников он был избран академиком.
В политике в те годы Марр не проявлял никакой революционности, в 1905 году при голосованиях в совете университета блокировался с правыми профессорами и был очень религиозен, состоя старостой грузинской церкви в Петербурге.

Между тем людям его склада противопоказано заниматься наукой. Уже в ранних работах Марр не затруднял себя аргументацией: сначала делал вывод, а потом подгонял к нему факты. Как писал его ученик В.И. Абаев, у Марра «творческий центр работал… с силой постоянно действующего вулкана, а центр торможения всё больше ослабевал. Чем больше возрастал напор новых идей, рождавшихся в его мозгу, тем больше он утрачивал способность подвергать эти идеи критическому разбору».
Если в ранних работах Марр ещё признавал принципы, выработанные наукой, то в 1923 году он провозгласил «новое учение о языке», перечеркнув всё, что было к тому времени достигнуто историческим языкознанием. Это учение академик, меняя в частностях, развивал до конца жизни.
Согласно Марру, нет ни родства языков, ни языковых семей (например, славянской). Он даже заявлял, будто бы русский язык «оказался по пластам некоторых стадий более близким к грузинскому, чем русский к любому… славянскому». Зато настаивал, что языки только скрещиваются и в ито-ге должен возникнуть единый язык человечества.

В своей «лингвистической палеонтологии» он утверждал, что языки у первобытных людей появлялись независимо друг от друга, но всегда возникали в виде четырёх «диффузных выкриков» САЛ, БЕР, ЙОН, РОШ. Потом эти выкрики как-то видоизменялись, но в любом языке, в том числе современном, можно выделить остатки древних стадий, вплоть до этих четырех элементов. Согласно Марру, элемент РОШ можно выделить в словах русы (русские), этруски, лазы, лез-гины, ручей, русалка, рыжий, русый, красный. А элемент БЕР он находил в группе слов: смерды — шумеры — иберы — сумерки — смерть — змей. На основе этого звукового сход-ства академик переворачивал всю историю, заявляя, что смерды — «иберско-шумерская прослойка» русских. Его не смущало, что шумеры жили в Месопотамии в III тысячелетии до новой эры, иберы — на Пиренейском полуострове в конце II — начале I тысячелетия до новой эры, а смерды — категория русского крестьянства, известная с XI века новой эры. Марр мог заявлять, что «немецкий язык в древнейших частях… общий со сванским» (язык в Грузии, отдалённо родственный грузинскому), мог призывать «упразднить грамматику».

По соседству с духом времени

Во второй половине 20-х годов Марр начал активно сближать своё «новое учение» с коммунистической идеологией. Хотя идея всемирного языка будущего была у Марра с дореволюционных времён, теперь он связывал её с идеей коммунистического общества, которое тогда многим казалось очень близким. Развитие языков он стал представлять как цепь революционных скачков, обусловленных сменой общественных формаций. С 1928 года его работы стали пестрить ссылками на К. Маркса и . Энгельса, свой метод теперь он характеризовал как «метод диалектического материализма, то есть тот же марксистский метод, но конкретизированный специальным исследованием на языковом материале».
В трудах академика появились идеи о языке как надстройке и о классовости языка, с которыми будет спорить И.В. Сталин. Первая из них, никогда не встречавшаяся ни у К. Маркса и Ф. Энгельса, ни у В.И. Ленина, по-видимому, восходит к книге Н.И. Бухарина «Теория исторического материализма» (1921), где язык относился к «идеологиче-ским надстройкам» (Марр в последние годы жизни дружил с Бухариным).
Но есть свидетельства, что за границей Марр говорил совсем другое: «Марксисты считают мои работы марксистскими, тем лучше для марксизма» и «С волками жить — по-волчьи выть!» И с марксизмом тот мог не считаться, если он противоречил его любимым идеям: он связывал распространение звуковой речи с классовой борьбой, хотя, согласно Ф. Энгельсу, в те времена никаких классов ещё быть не могло. По сути, марксистская терминология для Марра была тем же самым мундиром действительного статского советника, производившего впечатление на местных начальников во время экспедиций.
Однако в обстановке 20—30-х годов академик Марр был важной фигурой. Старая академическая наука либо не принимала советский строй, либо, самое большее, шла на диалог и сотрудничество. И только один из членов Императорской академии наук объявил себя марксистом и сторонником пролетарской идеологии. Видные деятели партии, в том числе А.В. Луначарский и М.Н. Покровский, начиная с 1925 года давали высокие оценки деятельности Марра в печати. В 1930 году он, тогда ещё беспартийный, выступал с приветствием от учёных на XVI съезде ВКП(б). Вскоре Марра приняли в партию без кандидатского стажа. Был он и вице-президентом академии, и почётным краснофлотцем. Учение Мар-ра было официально объявлено «марксизмом в языкознании».

Этому много способствовал сам академик, человек властный, всегда стремившийся к монополизму в науке. Учёные, не принимавшие догм «нового учения», независимо от их политических и научных взглядов, объявлялись «буржуазными», их увольняли, труды их не печатали, некоторые из них были репрессированы. Особенно тяжелой была ситуация в первой половине 30-х годов.
После смерти Марра стало несколько спокойнее. Его идеи, вроде «четырёх элементов», перестали развивать. Но в 1948—1949 годах тогдашними верховодами языкознания была поставлена задача: вернуться к Марру в полном объёме. Многие серьёзные учёные подверглись новым проработкам.

Чикобава пишет вождю

Вряд ли И.В. Сталин при занятости множеством дел обращал большое внимание на ситуацию в науке, не считавшейся самой актуальной. Однако вопросами языка он интересовался давно: они занимали немалое место и в ранней его работе «Марксизм и национальный вопрос», и в его статьях и выступлениях времён работы в Наркомнаце. Н.С. Хрущёв был не прав, когда заявил в одной из речей о том, что вместо решения актуальных задач Сталин зачем-то занялся языкознанием. Обращение вождя к этим проблемам не было случайным.

В апреле 1949 года И.В. Сталину написал письмо один из противников «учения» Марра академик АН Грузии А.С. Чикобава (1898—1985), которого тогда травили в Москве. Через год, в апреле 1950 года, Сталин вызвал учёного в Москву из Тбилиси и имел с ним три беседы. К этому времени вождь уже активно работал над своим текстом. Учёный-китаист и дипломат Н.Т. Федоренко, бывший переводчиком на встречах Сталина с Мао Цзэдуном в декабре 1949—феврале 1950 годов, потом вспоминал, что тот беседовал с китайским гостем о вопросах языка и мышления.

Позднее появились версии о том, будто работы Сталина по языкознанию написал кто-то другой (в числе авторов назывались А.С. Чикобава, В.В. Виноградов и др.). Однако Сталин не принадлежал к числу руководителей, за которых всё пишут референты. И работы по языкознанию он писал сам. В работах 10—20-х годов он писал о языке как одном из признаков нации, о его социальном функционировании. Теперь же ему впервые пришлось заняться и вопросами языкового строя. Поскольку Сталин не был профессиональным лингвистом, то внимательно изучал работы по лингвистике, в том числе те, которые рекомендовал А.С. Чикобава.

Работа для него была сложной, имелось несколько её редакций. Например, форма «вопрос — ответ» была найдена для его первой, главной статьи далеко не сразу. Недавно из воспоминаний одного из тогдашних курсантов Военного института иностранных языков стало известно, что Сталин, беспокоясь за доходчивость своей работы, проверял её восприятие на учащихся этого вуза. Им читали текст Сталина ещё до его публикации.

Дискуссия в «Правде»

Сталин стал инициатором дискуссии в «Правде», им был задан и общий её тон. На первом этапе дали высказаться всем: четыре наиболее убедительные статьи были против Марра, четыре статьи — за Марра (среди авторов присланных в «Правду» писем преобладали сторонники Марра) и четыре были половинчатыми. Вряд ли было случайно (это мог подсказать Сталин), что опубликованные статьи против Марра принадлежали учёным из четырёх союзных республик — А.С. Чикобаве (Грузия), Г.А. Капанцяну (Армения), Л.А. Булаховскому (Украина) и Б.А. Серебренникову (Россия).
Появление 20 июня статьи Сталина «Относительно марксизма в языкознании» сразу изменило ход дискуссии, которая продолжалась ещё две недели. В последний её день, 4 июля, появился первый ответ вождя на письма читателей (Е.А. Крашенинниковой). А уже вне рамок дискуссии 2 августа «Правда» поместила ещё три ответа: Г.Д. Санжееву, А. Белкину и С. Фуреру, А. Холопову.
В начале статьи сказано: «Ко мне обратилась группа товарищей из молодёжи с предложением — высказать своё мнение в печати по вопросам языкознания, особенно в части, касающейся марксизма в языкознании. Я не языковед и, конечно, не могу полностью удовлетворить товарищей. Что касается марксизма в языкознании, как и в других общественных науках, то к этому делу я имею прямое отношение. Поэтому я согласился дать ответ на ряд вопросов, поставленных товарищами». Далее следуют четыре вопроса и ответа. Фамилия Марра названа лишь в конце статьи — в ответе на последний вопрос. Этим подчёркивалось: дело не в академике, а в правильном понимании марксизма.

Сталин не стал останавливаться на «четырёх элементах» и прочих фантазиях и несообразностях Марра (об этом в газете уже сказали языковеды). Он выдвинул на первый план два пункта — более философские, чем лингвистические: «Верно ли, что язык есть над-стройка над базисом?» и «Верно ли, что язык был и всегда остаётся классовым, что общего и единого для общества неклассового, общенародного языка не существует?» Положительные ответы на эти вопросы связывались с именем Марра. Сталин на оба вопроса дал отрицательный ответ.

Признание языка надстройкой вело к абсурдным выводам. Из него, в частности, следовало, что каждое коренное изменение экономического базиса должно вести к смене языка. Сталин пишет: «Язык может одинаково обслуживать как старый, умирающий строй, так и новый, подымающийся строй; как старый базис, так и новый, как эксплуататоров, так и эксплуатируемых. Ни для кого не составляет тайну тот факт, что русский язык так же хорошо обслуживал русский капитализм и русскую буржуазную культуру до Октябрьского переворота, как он обслуживает ныне социалистический строй и социалистическую культуру русского общества».

В России за сто с лишним лет «были ликвидированы два базиса с их надстройками и возник новый, социалистический базис с его новой надстройкой», но «современный русский язык по своей структуре мало чем отличается от языка Пушкина». В чём-то изменилась лексика, но сохранились два главных компонента язы-ка — «основной словарный фонд» и «грамматический строй». Сталин проводит важную параллель: «Язык, принципиально отличаясь от над-стройки, не отличается, однако, от орудий производства, скажем, от машин, которые так же безразличны к классам, как язык, и так же одинаково могут обслуживать как капиталистический строй, так и социалистический».

Ответ Сталина на вопрос о классовости языка предопределён его аргументацией в ответе на первый вопрос: если «язык может одинаково обслуживать как эксплуататоров, так и эксплуатируемых», то он не может быть классовым. Сталин показывает, что чисто классовый подход к языку приводит к абсурду сразу в двух отношениях. Во-первых, «классовая борьба, какая бы она ни была острая, не может привести к распаду общества». Представители разных классов должны вступать в экономические и прочие отношения друг с другом, что просто невозможно при отсутствии у них общего языка. Во-вторых, сторонники Марра утверждали, что «у каждого «классового языка» будет своя «классовая» грамматика — «пролетарская» грамматика, «буржуазная» грамматика. Правда, таких грамматик не существует в природе». Оппонентов Сталин сопоставляет с «троглодитами», требовавшими «после Октябрьского переворота» срыть «буржуазные» железные дороги и построить «пролетарские» (и здесь язык сопоставлен с машинами). Национальным языкам Сталин противопоставляет узкоклассовые «диалекты и жаргоны».
Ответ на вопрос: «Каковы характерные признаки языка?» — уже непосредственно касался языкознания. Критике подвергаются собственно лингвистические аспекты «нового учения», прежде всего — концепции стадиального развития и скрещивания языков. Сталин пишет: «Говорят, что теория стадиального развития языка является марксистской теорией, так как она признаёт необходимость внезапных взрывов, как условия перехода языка от старого качества к новому. Это, конечно, неверно, ибо трудно найти что-либо марксистское в этой теории. И если теория стадиальности действительно признаёт внезапные взрывы в истории развития языка, то тем хуже для неё. Марксизм не признаёт внезапных взрывов в развитии языка, внезапной смерти существующего языка и внезапного построения нового языка». Сталин отстаивает эволюционный характер развития языка: «На самом деле развитие языка происходило не путём уничтожения существующего языка и построения нового, а путём развёртывания и совершенствования основных элементов существующего языка. При этом переход от одного качества языка к другому качеству происходил не путём взрыва, не путём разового уничтожения старого и построения нового, а путём постепенного и длительного накопления элементов нового качества, новой структуры языка, путём постепенного отмирания элементов старого качества».

Сталин критикует и положение Марра о скрещивании языков, о формировании языков из нескольких источников: «Совершенно неправильно было бы думать, что в результате скрещивания, скажем, двух языков получается новый, третий язык, не похожий ни на один из скрещённых языков и качественно отличающийся от каждого из них. На самом деле при скрещивании один из языков обычно выходит победителем, сохраняет свой грамматический строй, сохраняет свой основной словарный фонд и продолжает развиваться по внутренним законам своего развития, а другой язык теряет постепенно своё качество и постепенно отмирает. Следовательно, скрещивание даёт не какой-то новый, третий язык, а сохраняет один из языков, сохраняет его грамматический строй и основной словарный фонд и даёт ему возможность развиваться по внутренним законам своего развития. Правда, при этом происходит некоторое обогащение словарного состава победившего языка за счёт побеждённого языка, но это не ослабляет, а, наоборот, усиливает его». В качестве примера приводится русский язык, «с которым скрещивались в ходе исторического развития языки ряда других народов и который выходил всегда победителем».
В 80-е годы и позже Сталина стали обвинять в «языковом геноциде», в стремлении вытеснить все языки СССР, а то и мира русским языком. Критик Н.Б. Иванова заявляла, что вождь вынес «смертный приговор» всем, кроме русского, языкам страны. Однако в труде Сталина мы имеем изложение основных постулатов исторического языкознания, сформулированных ещё в середине XIX века. Согласно им, языковое родство — постоянное свойство языков, обусловленное их происхождением от когда-то единого языка-предка (праязыка). При контакте языков они не могут скреститься, возможны лишь заимствования из одного языка в другой. Если контактирующие языки занимают общую территорию, то на ней побеждает один язык, а другие исчезают или оттесняются на периферию.

Ответ на четвёртый вопрос — самый короткий, но имевший в 1950 году наибольший резонанс: именно здесь было произнесено имя академика Марра. Сталин пишет: «Дискуссия выяснила, прежде всего, что в органах языкознания, как в центре, так и в республиках, господствовал режим, не свойственный науке и людям науки. Малейшая критика положения дел в советском языкознании, даже самые робкие попытки критики так называемого нового учения в языкознании преследовались и пресекались со стороны руководящих кругов языкознания. За критическое отношение к наследству Н.Я. Марра, за малейшее неодобрение учения Н.Я. Марра снимались с постов или снижались по должности ценные работники и исследователи в области языкознания. Деятели языкознания выдвигались на ответственные должности не по деловому признаку, а по признаку безоговорочного признания учения Н.Я. Марра». Теперь стало понятно, что имелось в виду при объявлении дискуссии, когда говорилось о «неудовлетворительном состоянии» советского языкознания.

Далее речь идёт о более общих вопросах: «Общепризнано, что никакая наука не может развиваться без борьбы мнений, без свободы критики. Но это общепризнанное правило игнорировалось самым бесцеремонным образом». Думается, что вождь писал о «свободе критики» вполне искренне, проверка доходчивости своего сочинения на курсантах Военного института иностранных языков свидетельствует в пользу этого. Другое дело – то, что «режим, не свойственный науке», существовал тогда не только в науке. Сталин даёт очень резкие оценки «замкнутой группе» последователей Марра, создавшей «аракчеевский режим» в языкознании. Наконец, даётся оценка Марра: он «не сумел стать маркси-стом. Он был всего лишь упростителем и вульгаризатором марксизма, вроде «пролеткультовцев» или «рапповцев».

Дальше рассматривается ещё один важный вопрос — об отношении к научному наследию: «Н.Я. Марр внёс в языкознание не свойственный марксизму нескромный, кичливый, высокомерный тон, ведущий к голому и легкомысленному отрицанию всего того, что было в языкознании до Н.Я. Марра». И ниже: «Послушав Н.Я. Марра и особенно его «учеников», можно подумать, что до Н.Я. Марра не было никакого языкознания, что языкознание началось с появления «нового учения» Н.Я. Марра. Маркс и Энгельс были куда скромнее: они считали, что их диалектический материализм является продуктом развития наук, в том числе философии, за предыдущий период».

Взяв под защиту то, что было сделано в языкознании до Марра, Сталин подводил читателя к выводу, что вполне правомерно основываться на достижениях традиционной науки о языке и не нужно никакого «нового учения». Сталин специально говорит о самой развитой в XIX веке лингвистической дисциплине — сравнительно-историческом языкознании, изучавшем родство языков: «Н.Я. Марр крикливо шельмует сравнительно-исторический метод, как «идеали-стический». А между тем нужно сказать, что сравнительно-исторический метод, несмотря на его серьёзные недостатки, всё же лучше, чем действительно идеалистический четырёхэлементный анализ Н.Я. Марра, ибо первый толкает к работе, к изучению языков, а второй толкает лишь к тому, чтобы лежать на печке и гадать на кофейной гуще вокруг пресловутых четырёх элементов… А между тем нельзя отрицать, что языковое родство, например, таких наций, как славянские, не подлежит сомнению, что изучение языкового родства этих наций могло бы принести языкознанию большую пользу в деле изучения законов развития языка».
В итоге статьи Сталин ставил перед советским языкознанием три задачи: «ликвидация аракчеевского режима», «отказ от ошибок Н.Я. Марра» и «внедрение марксизма в языкознание». Вторая задача оказалась самой лёгкой: от «нового учения» сразу же отказались практически все лингвисты. Для решения первой задачи были произведены кадровые и структурные изменения. Во главе филологических наук был поставлен видный специалист по русскому языку академик В.В. Виноградов, несмотря на то, что он в прошлом был репрессирован. Были приняты и другие меры для развития языкознания, последствия некоторых из них ощущаются по сей день: продолжает выходить созданный тогда журнал «Вопросы языкознания».

Но работа Сталина не была закончена. За первой статьёй последовали ещё четыре текста в виде ответов на письма читателей. Из них особо хочется выделить ответ вождя известному специалисту по монгольским языкам профессору Г.Д. Санжееву (1902—1982). Бурят, сын крестьянина, он был активным и очень непосредственным человеком, часто ввязывавшимся в споры (в дискуссии в «Правде» он также принял участие). Безусловно почитая Сталина, профессор, тем не менее, обнаружил в первой его статье неточность. В ответе на вопрос о классовости языка национальным, неклассовым языкам противопоставлялись «диалекты и жаргоны», которые используют, прежде всего, «верхушечные слои имущих классов, оторвавшиеся от народа и ненавидящие его». Однако термин «диалект» в науке принято употреблять в ином значении: диалекты используют чаще всего не аристократы, а крестьяне. Некоторые формулировки Сталина трудно было совместить с историей монгольских языков, которой занимался автор письма. По Сталину получалось, что после формирования национального языка он уже не дробится и сохраняет свою идентичность. Но у кочевников-монголов во времена Чингисхана сформировался единый язык, известный по памятникам. Однако после распада империи Чингисхана монгольские диалекты потеряли единство и разделились на отдельные языки: монгольский, бурятский, калмыцкий. О том, как это можно сочетать с формулировками Сталина, и спрашивал Санжеев.

И Сталин в ответе признал: в отличие от «классовых» диалектов существуют и «диалекты местные («территориальные»), которые обслуживают народные массы и имеют свой грамматический строй и основной словарный фонд». «Ввиду этого некоторые местные диалекты в процессе образования наций могут лечь в основу национальных языков и развиться в самостоятельные национальные языки». Но «бывают и обратные процессы, когда единый язык народности, не ставшей ещё нацией в силу отсутствия необходимых экономических условий развития, терпит крах вследствие государственного распада этой народности, а местные диалекты, не успевшие ещё перемолоться в едином языке, ожи-вают и дают начало образованию отдельных самостоятельных языков. Возможно, что так именно обстояло дело, например, с единым монгольским языком». Ответ Сталина Санжееву выдержан в уважительном тоне, он, по сути, признал правоту своего оппонента.

Но почему Сталин выступил по вопросам языкознания? Конечно же, выступление не было просто блажью, как это казалось малообразованному прагматику Н.С. Хрущёву. Оно улучшило обстановку в советском языкознании, за что вождю были благодарны многие лингви-сты. Но, безусловно, это не было для Сталина главным. Он был в первую очередь политиком, а всё, что он писал, автоматиче-
ски приобретало политическое значение. На примере легко уязвимых для критики идей Марра можно было осудить примитивное социологизаторство, рецидив идеологии первых послереволюционных

Владимир АЛПАТОВ. Член-корреспондент РАН, доктор филологических наук, профессор.