Приоритет могучей государственности

Нам необходимо сильное государство, настаивал Сталин и в период борьбы с троцкизмом, и позже, когда он вновь и вновь давал отпор вульгаризаторам марксизма. Так, обращаясь к высказанной Энгельсом в «Анти-Дюринге» мысли об отмирании государства после победы социалистической революции, он вступал в спор с «начётчиками и талмудистами из нашей партии», которые «стали требовать, чтобы партия приняла меры к скорейшему отмиранию нашего государства, к роспуску государственных органов…» Победа социализма не во всех, а в одной либо нескольких странах, подчёркивал Сталин, наоборот, диктует сохранение сильной государственности.

Для этого, подчёркивал он, у нашей страны есть всё. Ещё в 20-е годы прошлого столетия Сталин выдвинул тезис о геополитической самодостаточности России, о том, что она представляет собой «одну из немногих в мире стран, изобилующих внутри всеми видами топлива, сырья и продовольствия, т.е. страну, независимую от заграницы...» Именно это, на его взгляд, во многом обеспечило победу революции, которая в России имела в своём распоряжении огромные пространства для манёвра и могла «когда этого требовала обстановка, передохнуть, собраться с силами и пр.». Она могла рассчитывать, борясь с врагами, на достаточное количество «продовольственных, топливных и сырьевых ресурсов внутри страны». Успех Октября во многом предопределили природные, можно сказать, особенности страны.

Причём этот объективный момент, по мысли Сталина, дополнился затем и субъективным политическим фактором. Огромную роль начало играть социалистическое мировоззрение, утвердившееся в русском, российском обществе и начавшее притягивать к Стране Советов даже отдалённые страны и народы. «Если раньше, — утверждал Сталин, — христианство считалось среди угнетённых и задавленных рабов обширнейшей Римской империи якорем спасения, то теперь дело идёт к тому, что социализм может послужить (и уже начинает служить!) для многомиллионных масс обширнейших колониальных государств империализма знаменем освобождения».

Исходя из этого и как бы возвращаясь к известным словам императора Александра III о том, что во всём свете «у нас только два верных союзника — наша армия и флот», он выдвигал свой, столь же ёмкий тезис: «Мы ориентировались в прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР и только на СССР».

Но быть сильным в нашем мире — далеко не просто. Отсюда — сталинское требование пересмотреть целый спектр, быть может, привычных, но устаревших и ставших вредными понятий. Он ополчался против тех, кто в духе вульгарного революционализма воспевал нищету и бедность, утверждая, будто «социализм требует уравниловки, уравнивания, нивелировки потребностей членов общества, нивелировки их вкусов и личного быта, что по плану марксистов все должны ходить в одинаковых костюмах и есть одни и те же блюда, в одном и том же количестве…» Пропагандировать подобный казарменный коммунизм, доказывал Сталин, означает «говорить пошлости и клеветать на марксизм».

Недопустимо, с яростью доказывал Сталин, чтобы Россию обирали и грабили, прикрывая такой разбой разглагольствованиями насчёт неисчислимых её богатств и безграничной сердобольности «вселенской»-де русской души, распахнутой перед любым и каждым. Нельзя психологически разоружаться перед окружающим миром. Опасно юродствовать в делах государственных, любуясь собственным убожеством и отсталостью. Ибо это означает одно: отдать себя на волю тех, кто всегда рад и готов воспользоваться твоим прекраснодушием, обернув его против тебя же самого.

«Помните слова дореволюционного поэта: « Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка-Русь», — с присущей ему образностью рассуждал Сталин. — Эти слова старого поэта хорошо заучили эти господа. Они били и приговаривали: «ты обильная» — стало быть, можно на твой счёт поживиться. Они били и приговаривали: «ты убогая, бессильная» — стало быть, можно бить и грабить тебя безнаказанно… Ты отстал, ты слаб — значит, ты не прав, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч — значит, ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться». Надо уметь защищать себя и от откровенного врага, и от льстивого грабителя-обманщика. Требуется знать и жёстко блюсти свой национально-государственный интерес.

Отсюда, кстати, и важнейший сталинский вывод, что Союз — это не случайное сборище всех желающих. Здесь требуется строжайший отбор: «Чтобы иметь возможность войти в Союз, нужно предварительно заслужить в глазах народов Союза право на вступление в Союз, нужно завоевать себе это право. Я должен напомнить... что Союз Республик нельзя рассматривать как свалочное место». Эти бы слова, да руководству СССР конца 80-х годов в уши! Поставили бы в ту пору вопрос об исключении из СССР одной-двух особо озабоченных сепаратистским зудом республик — и Союз, глядишь, был бы сохранён...

Не заиграться в федерализм!

С этих позиций Сталин смотрел и на такой столь важный для государственного устройства СССР вопрос, как федерализм, который вызывал подчас острейшие дискуссии в руководстве. Что есть федерация — цель и вершина государственного строительства или переходный его этап?

Сталин вспоминал расхожие ссылки на опыт США, Канады и Швейцарии как образцы федерализации и приходил к выводу, что эти примеры устарели: «Америка и Швейцария уже не представляют собой федераций: они были федерациями в 60-х годах прошлого столетия; они превратились на деле в унитарные государства — с конца прошлого века, когда вся власть была передана от штатов и кантонов центральному федеральному правительству».

Из этого Сталин делал вывод: федеративность СССР — лишь ступень на пути к более высокой организации общества. «В России политическое строительство идёт в обратном порядке, — говорил он, сравнивая опыт нашей страны с западными государствами. — Здесь принудительный царистский унитаризм сменяется федерализмом добровольным для того, чтобы, с течением времени, федерализм уступил место такому же добровольному и братскому объединению трудовых масс всех наций и племён России». От централизованной монархии к централизованной советской державе — вот путь развития страны, увлекавший Сталина.

Отсюда вытекал и сталинский подход к проблемам взаимоотношений центра и периферии: федерализм не значит независимость. Он подчёркивал: «Требование отделения окраин от России, как форма отношений между центром и окраинами, должно быть исключено… прежде всего, потому, что оно в корне противоречит интересам народных масс как центра, так и окраин».

Он чётко указал на альтернативу такому движению — взрыв местного национал-сепаратизма, прикрываемого, как правило, громогласными апелляциями к национальным особенностям и интересам. Разбирая накопившийся в ходе социалистического строительства опыт подобных конфликтов, Сталин

утверждал: «И если буржуазные круги тех или иных областей старались придать национальную окраску этим конфликтам, то только потому, что им это было выгодно, что удобно было за национальным костюмом скрыть борьбу с властью трудовых масс в пределах своей области».

Сталинский анализ, по сути дела, предвосхищал то, что ныне зовётся «цветными» и «оранжевыми» революциями, — технологию оплачиваемого из-за рубежа использования толпы, возбуждённой националистическими лозунгами, для сокрушения основ той или иной политической системы, а подчас — и всей государственности, как таковой. «При современных условиях империализм предпочитает интервенировать путем организации гражданской войны внутри зависимой страны», — предупреждал он ещё в 1926 году.

Великая война славянства

Однако 22 июня 1941 года враг всё-таки пошёл на прямую военную агрессию, поскольку ставил своей целью свержение не только Советской власти и уничтожение социалистического строя, но и прямое и полное истребление населяющих СССР народов. Великая Отечественная многое и коренным образом изменила как внутри страны, так и в окружающем её геополитическом пространстве. Причём осознать этот момент перелома даже для самого Сталина было весьма непросто.

Даже его оценка начавшейся великой битвы определилась далеко не сразу. Уместно напомнить, что первые характеристики фашистской агрессии отличала попытка опереться на что-нибудь привычное. Фашизм, заявлял Сталин в своём выступлении по радио 3 июля 1941 года, «ставит своей целью восстановление власти помещиков, восстановление царизма». Утверждалось, будто гитлеровский режим является ни много ни мало «копией того реакционного режима, который существовал в России при царизме». Положение это, как мы знаем сегодня (да и сам Сталин, скорее всего, знал уже тогда), никак не соответствовало действительности и было чем-то вроде инерции привычного упрощённого классового подхода.

Ибо враг далеко не прямолинейно смотрел на суть начавшейся великой схватки. Особенно, когда речь шла о внутренней, так сказать, идеологии нацизма, предназначенной не для оболванивания масс, а для интеллектуальной подпитки клана посвящённых. Здесь вопли о «неполноценности» русских, гремевшие в официальной пропаганде, были подчас не в ходу. Всё было тоньше, глубже и серьёзней. «Россия — не только страна большевизма, — делился с избранными собеседниками Гитлер, — но и величайшая империя нашего континента, которая обладает огромной силой притяжения...» Она способна духовно и политически притянуть к себе всю Европу, а главное — и это ввергало фюрера в ужас — немцев. «Замечали ли вы, — вопрошал он, — что немцы, долго жившие в России, никак не могут снова стать немцами? Огромные пространства завораживают их».

Война представлялась в подобном контексте схваткой двух жизненных укладов, двух видений мира, двух цивилизационных начал. Именно отсюда проистекала главная цель нацистов: «разбить вдребезги грозную массу панславянской империи...»

Так что аналогии между германским фашизмом и русской монархией могли кончиться тем, что нацизм получил бы в своё распоряжение такого могучего союзника, как историческое прошлое России, неотделимое от царской эпохи.

Сталин очень быстро осознал эту опасность. И, поправив себя, принципиально преобразовал настрой всей антифашистской пропаганды, что сказалось уже в знаменитом сталинском выступлении 7 ноября 1941 года на Красной площади. Взывая к именам наших великих предков, он включил в их число и великого князя Московского Дмитрия Донского, и генералиссимуса Суворова, и фельдмаршала Кутузова. Возрождение цивилизационного единства отечественной государственности, за которое Сталин сражался начиная с 20-х годов, превратилось из фактора «просто идеологии» в настоящее духовное оружие. История (причём не только русская) стала ему соратником по антифашистской борьбе.

Взяв на вооружение исторический опыт Древнего Рима, исповедовавшего идеологию «высшей расы» и павшего в борьбе с теми народами, которые им считались расой низшей, Сталин предсказывал такой же катастрофический конец и гитлеровской Германии. «…Где гарантия, — спрашивал он, — что претензии представителей нынешней «высшей расы» не приведут к тем же плачевным результатам? Где гарантия, что фашистско-литературным политикам в Берлине посчастливится больше, чем старым и испытанным завоевателям в Риме?»

Поэтому, ставя уже в послевоенный период ключевой вопрос о приоритетах — против кого велась война, кто понёс в ней основные потери и чьими усилиями была обеспечена победа, — Сталин бескомпромиссно указывал на русский народ и всё славянство вообще. «…Возьмите хотя бы две последние мировые войны? Из-за чего они начались? Из-за славян. Немцы хотели поработить славян. Кто больше всех пострадал от этих войн. Как в Первую, так и во Вторую мировую войну больше всех пострадали славянские народы…» — подчёркивал он, отметая многие из появлявшихся уже в те дни претензий.

Непростые итоги войны

Определяя значение войны, Сталин подчёркивал её роль как поворотного момента и очищающего катарсиса в развитии нашей страны, вставая при этом над привычными и самоочевидными для кого-то вещами.

«…Война была не только проклятьем, — разъяснял он. — Она была вместе с тем великой школой испытания и проверки всех сил народа… Война устроила нечто вроде экзамена нашему советскому строю, нашему государству, нашему правительству, нашей Коммунистической партии и подвела итоги их работы…» Война заставила страну собрать все силы в кулак, предельно интенсифицировать процессы экономического роста, духовно объединила народ, ликвидировала те социальные барьеры, которые воздвигли события революции и гражданской войны. Разрыв между прошлым, настоящим и будущим оказался преодолён.

Задача пробежать за десятилетие тот путь, который ведущие страны Запада прошли за сто лет, поставленная партией ещё на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности, оказалась, несмотря на все потери и разрушения войны, выполненной. «…На превращение нашей страны из аграрной в индустриальную понадобилось всего около 13 лет», — резюмировал Сталин в 1946 году.

Война объективно послужила и другому. В частности, сплочению советского общества даже в таком остром вопросе, как партийная принадлежность граждан. «Беспартийных отделяет теперь от буржуазии барьер, называемый советским общественным строем, — утверждал Сталин, подводя итоги войны. — Этот же барьер объединяет беспартийных с коммунистами в один общий коллектив советских людей. Живя в общем коллективе, они вместе боролись за укрепление могущества нашей страны, вместе воевали и проливали кровь на фронтах во имя свободы и величия нашей Родины, вместе ковали и выковали победу над врагами нашей страны. Разница между ними лишь в том, что одни состоят в партии, а другие — нет. Но эта разница формальная».

Война же сняла и ещё одну проблему — взаимоотношения партии и государства с церковью. «…У нас, у большевиков, в программе имеется пункт, предусматривающий свободу религиозных убеждений, — разъяснял Сталин в апреле 1944 года, беседуя с представителем польских католических кругов США ксендзом С. Орлеманьским. — С первых дней существования Советской власти мы задались целью проводить в жизнь этот пункт. Но мятежные выступления деятелей православной церкви лишили нас возможности провести в жизнь этот пункт, и правительству пришлось принять бой, после того как церковь прокляла Советскую власть. На этой почве возникли недоразумения между представителями религии и Советского государства. Это было до войны с немцами. После начала войны с немцами люди и вещи изменились. Война уничтожила разногласия между церковью и государством. Верующие отказались от позиции мятежа, и Советское правительство отказалось от своей воинственной позиции в отношении религии».

Война привела и к возмещению многовековых геополитических утрат России. «…У нас есть еще свой особый счёт к Японии… — делился Сталин во многом личными чувствами осенью 1945 года, — поражение русских войск в 1904 году в период Русско-японской войны оставило в сознании народа тяжёлые воспоминания. Оно легло на нашу страну чёрным пятном. Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот этот день наступил».

Впрочем, речь у Сталина шла не только о Русско-японской войне. Он принципиально уточнял взгляды большевиков на войну в защиту своего Отечества вообще. «Мы, большевики, хотя мы были против войны и за поражение царского правительства, никогда от оружия не отказывались. Мы никогда не являлись сторонниками саботажа работы на заводах или бойкота войны, наоборот, когда война становилась неотвратимой, мы шли в армию, обучались стрелять, управлять оружием и затем направляли свое оружие против наших классовых врагов», — делился он в 1935 году в беседе с французским писателем-коммунистом Роменом Ролланом, который спросил у него совета, как вести себя западным компартиям в условиях надвинувшейся схватки с фашизмом.

Но особенно выделял Сталин ещё один результат войны — воссоединение славянских народов СССР, возвращение к России отторгнутых от неё в ходе разных исторических событий земель. «…Русские в ХIII веке потеряли Закарпатскую Украину и с тех пор всегда мечтали её вернуть, — разъяснял Иосиф Виссарионович на праздничном первомайском обеде 1949 года. — Благодаря нашей правильной политике нам удалось вернуть все славянские — украинские и белорусские — земли и осуществить вековые мечты русского, украинского и белорусского народов». В этой блестящей по её исторической отточенности фразе Сталин, по сути дела, решал важнейшую проблему — единства трёх упомянутых народов. Он абсолютно верно напоминал, что эти земли в ХIII веке потеряли именно русские, поскольку русский народ в ту эпоху был един. Затем он говорит о том, что вернуть их удалось уже украинскому и белорусскому народам, сформировавшимся лишь в ХVI—ХVIII веках, после распада Древней Руси и захвата многих её земель соседями. Причём такое воссоединение, по сталинским словам, оказалось опять-таки реализацией общих геополитических интересов всех трёх восточнославянских народов: русского, украинского и белорусского.

Сталин давно отмечал, что в современную эпоху мало кто способен оставаться свободным от воздействия мировых полюсов влияния. Об этом он говорил ещё в 1920 году: «Достаточно взглянуть на отделившиеся от России Грузию, Армению, Польшу, Финляндию и т.д., сохранившие лишь видимость независимости, а на деле превратившиеся в безусловных вассалов Антанты». После Второй мировой войны усилилась тенденция, отмеченная Сталиным ещё в 1925 году, на XIV съезде ВКП(б): «Европейские страны… сами попали теперь в финансовое подчинение Америке, ввиду чего, в свою очередь, эксплуатируются и будут эксплуатироваться Америкой. В этом смысле круг главных государств … сократился до минимума…».

Славянский проект Сталина

Всё это подталкивало Сталина к размышлениям о будущем СССР. И оно мыслилось ему прежде всего в виде союза славянских народов. Он вновь апеллировал не только к недавнему опыту борьбы с фашизмом, но и к куда более отдалённым временам. Историзация политики, достигшая в период послевоенного переустройства мира небывалых высот (в первую очередь — в дискуссиях лидеров «большой тройки», т.е. Сталина, Черчилля и Рузвельта), заново превращала знания о прошлом в могучее идеологическое оружие.

Особенно чётко это просматривалось в вопросах, связанных с будущим Польши, которое оказалось фокусом полемики о завтрашнем дне Европы. Здесь Сталин неоднократно ссылается на опыт Грюнвальдской битвы 1410 года, когда произошло «объединение славянских народов против германских меченосцев. Немцы были тогда побеждены объединившимися поляками, русскими, литовцами, украинцами, белорусами… Нужно возродить политику Грюнвальда на широкой основе». Ради интересов дела он выводил за скобки тот факт, что земли, из которых пришли на битву русские, украинцы и белорусы, были захвачены Литвою после татаро-монгольского нашествия и с её присоединением к Польше достались последней.

Мало того, исторические экскурсы Сталина шли гораздо шире. Ему удавалось пусть в краткой форме, но вписывать современную ситуацию в контекст длительных исторических периодов. «Потом у поляков с русскими были ссоры, — так характеризовал он эпоху после Грюнвальда в беседе с делегацией эмигрантского польского правительства. — В ХVII веке, при царе Алексее Михайловиче, был министр иностранных дел Ордин-Нащокин, который предлагал заключить с поляками союз. За это его выгнали. Теперь нужен поворот. Война многому научила наши народы».

Сталин буквально перешагивал через сложившиеся политические и дипломатические рамки анализа, обосновывая позиции СССР исконными традициями и опытом Российского государства, не боясь привлекать и неизвестные большинству его соратников факты и давно забытые всеми имена.

Однако, ставя вопрос о союзе с другими славянскими государствами, он вовсе не собирался оплачивать его, жертвуя российскими, советскими интересами. Так, например, поддержанный Черчиллем шантаж советского руководства со стороны польского эмигрантского правительства разбивался на переговорах о железную сталинскую позицию и был бессилен перед его же гибкой логикой. Хотя лидеры польской эмиграции, осевшие в Лондоне, стремились удержать то, что они отторгли от России в послереволюционный период, взывая подчас буквально со слезой к сочувствию и снисхождению союзников.

«…Потеря Львова и Вильно будет обидой для польского народа. Польский народ этого не поймёт…» — утверждал премьер-министр эмигрантского правительства С. Миколайчик.

На это Сталин умело выдвигал не менее изобретательные и эмоционально окрашенные контр-аргументы даже самого неожиданного свойства. Порою это были весьма лапидарные замечания типа: «Мы не торгуем украинскими землями». Мол, не знаю, о чём думают поляки, «но Львова они не получат».

Иногда же он высказывался пространно и не без фантазии, смело апеллируя, скажем, к таким излюбленным европейцами вещам, как позиция гражданского общества. «…Большая группа русских националистов, — с подчёркнутой доверительностью сообщал он полякам, — обвиняет Советское правительство в том, что Советское правительство разорило Россию потому, что в Россию не входит Польша, которая раньше была её частью». Намёк выглядел более чем прозрачно.

А за столь любимые Западом ссылки на волю общественного мнения он платил такою же монетой. «…У нас также есть общественное мнение, — как бы по-свойски разъяснял Сталин послу США А. Гарриману в марте 1944 года свою твёрдость в польском вопросе, — и оно также интересуется этим делом… В России было три революции. Это достаточно хорошо показывает, как реагирует русское общественное мнение. Русское общественное мнение попросту свергает то правительство, которым оно недовольно». Подобные ссылки на волю народа, вынесшего главную тяжесть войны и решившего исход битвы с фашизмом, позволяли ему переходить от обороны в деле защиты интересов страны к наступлению: «Все думают, что русские существуют для того, чтобы проливать свою кровь, а другие будут тем временем делать политику».

«Возможно, что кое-где склонны предать забвению эти колоссальные жертвы советского народа, обеспечившие освобождение Европы от гитлеровского ига. Но Советский Союз не может забыть о них, — отвечал он на агрессивные демарши Черчилля. — Спрашивается, что же может быть удивительного в том, что Советский Союз, желая обезопасить себя на будущее время, старается добиться того, чтобы в этих странах существовали правительства, лояльно относящиеся к Советскому Союзу?»

И вместе с тем Сталин реалистично оценивал перспективы послевоенного объединения славян. Он исключал любой политический романтизм, в том числе и тот, который издавна рождался на почве идей славянского единства. В первые годы после войны, размышлял он в 1944 году в разговоре с Черчиллем и Иденом, над другими желаниями народов будет превалировать желание пожить «полной национальной жизнью без помех». Поэтому думать о каких-либо серьёзных объединениях будет пока что невозможно.

Впрочем, в его высказываниях прослеживалось и дипломатическое искусство. Тонкая политическая игра с союзниками, особенно с Черчиллем, требовала осторожности. Тем более что велась она с обеих сторон. Черчилль, например, когда речь заходила о претензиях СССР к недавним союзникам Германии (вроде Финляндии), не стеснялся взывать к идейным традициям большевиков и заявлял следующее: «…В моих ушах звучит советский лозунг: мир без аннексий и контрибуций». Сталин же, дабы успокоить Запад, открещивался от славянофильства. «Нас зачастую сравнивают со старыми славянофилами царских времён, — пояснял он во время встречи с чехословацкой делегацией в марте 1945 года. — Это неправильно. Старые славянофилы… требовали объединения всех славян под русским царём. Они не понимали того, что это вредная идея и невыполнимая. Славянские народы имеют различные общественно-бытовые и этнографические уклады, имеют разный культурный уровень и различное общественно-политическое устройство. Географическое положение славянских народов также мешает объединению». Подтекст был яснее ясного: ни о каком навязывании братьям-славянам советского строя речи не идёт и быть не может. Для этого нет, мол, ни объективных, ни субъективных условий…

Однако всё это не мешало Сталину в нужный момент самым категорическим образом менять характер собственных утверждений: «Мы, новые славянофилы-ленинцы, славянофилы-большевики, коммунисты, стоим не за объединение, а за союз славянских народов. Мы считаем, что независимо от разницы в политическом и социальном положении, независимо от бытовых и этнографических различий все славяне должны быть в союзе друг с другом …»

Такова была краткая, но предельно ёмкая программа новой объединяющей, по её сути, конструкции, предполагающей не поглощение славянских государств Россией, а их современную союзную систему, основанную не столько на этническом родстве, сколько на стратегических интересах. «Если славяне будут объединены и солидарны — никто в будущем пальцем не пошевельнёт», — резюмировал Сталин.

* * *

Результат славянского проекта Сталина общеизвестен: возникшее в Европе содружество социалистических стран, ядром которого и в самом деле стали славянские государства. Причём в него вошли не только они, но и ряд других стран: ГДР, Венгрия, Румыния. Так что сталинский проект оказался на деле принципиально шире, чем задумывался в послевоенной обстановке.

Однако, как часто бывает в истории, это великое наследие оказалось не по силам преемникам. Уже при Хрущёве суть и дух этого геополитического образования начали активно выхолащиваться. Живая сталинская идея умертвлялась всё более формальным и бюрократическим подходом. События в Чехословакии в 1968 году, а затем кризис в Польше 80-х годов наглядно показали утрату того идейно-политического единства, которое закладывалось в социалистическое содружество его основателем Сталиным.

А следом за этим грянул и кризис уже советской политической системы. Антисталинская кампания, открытая Берией и Хрущёвым, подточила и разрушала то, что цементировало основу славянского союза Сталина — искреннюю веру в неё. Дальше всё пошло опять же так, как предупреждал Сталин. «Верили в «светлое будущее» — и люди боролись вместе, независимо от национальности: общие вопросы прежде всего! — писал он в работе «Марксизм и национальный вопрос», анализируя причины разгрома первой русской революции. — Закралось в душу сомнение — и люди начали расходиться по национальным квартирам: пусть каждый рассчитывает только на себя!»

И всё-таки хочется верить, что не только тревожные предвидения Сталина, но и его оптимистические светлые прогнозы обречены на то, чтобы сбываться. «Я буду жить до тех пор, пока все славяне — поляки, болгары, чехи, словаки, словены, сербы — будут с нами!» — сказал Сталин ещё в преддверии войны, в конце апреля 1941 года. Нынешнее разобщение славян, таким образом, неотделимо и от атак на Сталина. Однако жизнь с неизбежностью ставит в повестку дня новое славянское единство: слишком жестоким вновь делается мир, подпадающий под пяту глобализации по-американски. А значит, Сталин будет жить, и память о нём и мечта о славянском единстве возродятся.