Собственно, с этой главной программной задачей возникло в преддверии ХХ века такое крупнейшее явление русского и мирового театра, как Московский Художественный общедоступный, получивший затем широкое признание как МХАТ имени М. Горького. И когда я спрашиваю одного из старейших его актёров — Константина Константиновича Градополова, в чём для него основной смысл многолетней (с 1941 года!) работы здесь, он вспоминает кредо К.С. Станиславского о «жизни человеческого духа», которую театр призван утверждать и совершенствовать.

Великий театр его усыновил

Да, согласно официальным данным, отметивший в нынешнем году своё 85-летие Константин Градополов зачислен на службу в МХАТ 14 октября 1941 года. Нетрудно высчитать, что было ему тогда всего 14 лет, и это, конечно, удивляет. Но ещё более удивила меня дата, от которой ведётся его послужной список. Ведь известно: те октябрьские дни были самыми трудными и самыми опасными для осаждённой Москвы, куда вот-вот мог ворваться враг. Казалось бы, совсем не до кадровых вопросов в театре.

— Почему же? — парирует он. — Как раз такая ситуация создалась, что надо было с кадрами решать. Много мхатовской молодёжи ушло на фронт, а зрительный зал каждый вечер полон. Вот меня и позвали во вспомогательный состав…

Позвал не кто-нибудь — сам Иван Михайлович Москвин, гениальный исполнитель главной роли в самом первом спектакле Художественного театра — «Царь Фёдор Иоаннович». Он с начала войны оставался руководить коллективом, поскольку Владимир Иванович Немирович-Данченко вместе с несколькими старейшими артистами МХАТ и Малого театра по решению правительства был эвакуирован. А мальчика Костю Градополова Москвин видел в театре чуть ли не каждый день: к тому времени его мать, популярная актриса немого кино Майя Добрянская, стала женой Павла Массальского, одного из ведущих мастеров МХАТ. Её-то и попросил Иван Михайлович: «Выручайте! Отпустите вашего молодого кудрявого спортсмена к нам на сцену».

Действительно, спортсмен, чемпион Москвы среди юношей по боксу. Это у него отцовское: выдающийся боксёр Константин Васильевич Градополов — чемпион СССР, один из основателей и профессор Института физкультуры, автор множества книг о любимом виде спорта. Но он же и актёр кино: снялся у знаменитого Юткевича в фильме «Кружева», а потом ещё почти в двух десятках картин.

У Градополова-младшего тоже будет выбор: искусство или спорт? Выбор будет, но колебаний — нет. Усыновивший его Художественный театр захватил юную душу с такой невероятной силой, что не сможет уже изменить МХАТу никогда и ни в чём.

А ведь соблазнов всяких было немало. Например, он прекрасно пел и даже окончил три курса консерватории, но от настоятельных приглашений в оперетту отказался. Мог бы, наверное (такой-то красавец!), в кино далеко пойти. Прецеденты рядом. На одном курсе с ним в Школе-студии МХАТ будут учиться Михаил Пуговкин и Владимир Дружников, ставшие очень известными на экране. Но они, будучи студентами, постоянно бегали на съёмки — и в результате из театрального вуза были отчислены. А для него возможность сниматься ни в коем случае не перевешивала долг перед родной сценой. Долг и глубокую внутреннюю преданность, а точнее говоря — любовь.

— Не жалеете, — спрашиваю, — что упустили экранную славу?

— Нисколько. Для меня святыми стали заветы основоположников МХАТ об искусстве театра, которое творится здесь, сегодня, сейчас. Я воспринял их эстетику, их идеалы и нравственность. Не сочтите за громкие слова, но иначе я не мог жить в искусстве. Да и просто жить…

Когда шла война

Мы разговариваем в его грим-уборной. На сцене продолжает идти «Синяя птица» — второй акт. В первом я смотрел его из зала, он играл Дедушку. А вообще переиграл в этом легендарном спектакле, поставленном самим К.С. Станиславским в 1908 году (!), все мужские роли. Первой была душа Сахара, в которой выступил аж 1100 раз, затем душа Хлеба, Кота, Пса… В 1989 году стал режиссёром возобновления. Это, как он выражается, после захвата театра, когда половине труппы, возглавленной Т.В. Дорониной, были оставлены в здании на Тверском бульваре костюмы и декорации всего двух спектаклей.

Но о тех драматических страницах мхатовской истории речь у нас пойдёт позже. А сейчас мне особенно интересно его начало на сцене. Тот самый октябрь 1941-го. Война. Как тогда у него всё было?

Он рассказывает, и я представляю холодный зал театра, зрителей в пальто и шинелях, которые приходят сюда каждый вечер. Приходят не развлечься или отвлечься, а получить духовный заряд, дополнительные нравственные силы, чтобы выдержать неслыханные испытания. И он, Костя Градополов, — участник большого коллективного дела, служащего спасению Родины.

Правда, у него не главные роли, он занят пока всего лишь в массовках и эпизодах, но без них нет спектакля. Да к тому же, как правило, за вечер он играет не в одном спектакле, а в двух, идущих одновременно на разных сценах.

Одна — основная, в проезде Художественного театра, и там сегодня, допустим, «Царь Фёдор Иоаннович». А в филиале (это Петровский переулок, ставший потом улицей Москвина) дают «Школу злословия». В «Царе Фёдоре» он занят в первом же действии. Стремянный. Клеится борода, надевается старинный кафтан. Есть даже небольшой диалог с государем о его коне. Но, едва отыграв, он срывает за сценой парик, бороду, сбрасывает кафтан и, буквально на ходу переодеваясь и гримируясь, мчится к филиалу, где во второй картине «Школы злословия» предстаёт негром-слугой.

Шесть минут! Столько времени занимает эта его спортивная пробежка от одного театрального здания до другого. Пусть и в дождь, и в мороз — всё равно. А на обратном пути керосином из бутылки (лигнина и вазелина нет) смывает с лица грим негра, успевает за сценой натянуть какой-то затрапезный зипун и выходит перед царём в толпе выборных — «от всех купцов, лабазников, ткачей…»

Затем опять пробежка. Он в мольеровском парике и кружевных манжетах — слуга на художественном аукционе… Обратная пробежка: он — стрелец. Потом рында — царский охранник в высокой шапке, с топориком в руках. Всё это, представьте себе, на двух сценах за один вечер. Словно в калейдоскопе.

И после, ночью, он ещё взбирается на крышу театра, чтобы сбрасывать немецкие зажигалки. А завтра будет рубить на дрова какой-то забор: хоть немного подтопить в зрительном зале. Люди, конечно, и без этого придут: удивительна тяга к искусству в то труднейшее время!

Гастролируя в Минске, МХАТ уже 22 июня попал под бомбёжку. Пешком пришлось добираться до Борисова, и Косте навсегда врезалось в память обожжённое лицо старого Москвина, измученного, изнурённого до крайности: такими вернулись они тогда в столицу.

Но работу надо было продолжать, потому что людям нужна была их работа. Нужна в Москве. Нужна в Саратове и Свердловске, куда театр будет отправлен в эвакуацию: о нелёгких путях её мой собеседник вспоминает с многочисленными подробностями. И на фронте, конечно, нужна: молодой артист Константин Градополов вместе с ведущими мхатовскими мастерами успеет не раз выступить во фронтовых бригадах.

А я рассказываю ему, как мальчишкой в рязанском селе припадал к репродуктору, слушая с затаённым дыханием в передачах «Театр у микрофона» те прославленные их спектакли, где он начинал играть. «Вишнёвый сад», «Три сестры», «На дне», «Мёртвые души», «Кремлёвские куранты»… Качалов, Книппер-Чехова, Тарханов, Хмелёв, Ливанов, Станицын, Тарасова, Еланская, Степанова, Андровская, Яншин, Грибов… Я знал их голоса, повторял мысленно их монологи и диалоги, поднимавшие всё лучшее в душе, а он-то играл с этими корифеями. Великое счастье.

В зрительном зале — товарищ Сталин

Это было и счастье востребованности: искусство необходимо народу, а МХАТ — вершина искусства. Меня всегда поражало, что в 1943 году, в разгар войны, при Художественном театре был открыт новый вуз.

— Высшей категории! — восклицает Константин Константинович.

Действительно, такой статус сразу же получает Школа-студия имени В.И. Немировича-Данченко при МХАТ СССР имени М. Горького. Имя одного из создателей театра дано было студии вполне обоснованно. Он, Владимир Иванович, замыслил её ещё перед войной, чтобы готовить новую смену «художественников», и как только вернулся в конце 1942-го из Тбилиси, где был в эвакуации, взялся за осуществление своей идеи. Но в марте 1943-го неожиданно умер, а школа-студия, где Константин Градополов был в списке первого набора, открылась осенью того же года.

— Сталин, наверное, имел отношение к её созданию? — задаю давно интересовавший меня вопрос.

— Самое прямое! Иосиф Виссарионович ведь общался с Владимиром Ивановичем, даже дал ему свой телефон на тот случай, если у театра будет какая-либо нужда. Так что об идее студии Сталин знал и поддержал её всемерно. Спрашивал, что требуется, с кем Владимир Иванович хотел бы работать. Тот сказал: «С Василием Григорьевичем Сахновским». А режиссёр этот, которого он высоко ценил, по какому-то недоразумению оказался к тому времени в ссылке, в Казахстане… Сталин ничего не сказал, но примерно через неделю Василий Григорьевич вернулся и приступил к работе. Когда же Владимир Иванович ушёл из жизни, студия целиком легла на него.

— Вы сами в театре видели Сталина?

— Множество раз! А на «Синей птице» видел его со Светланой… Он очень любил Художественный театр. Часто приезжал на наши спектакли. Иногда ко второму или третьему действию, если спектакль уже смотрелся раньше. Вы, конечно, знаете, что самым любимым у него был «Дни Турбиных». С 1926 года. Виктор Яковлевич Станицын, который играл в этом спектакле, подсчитал, что видел на нём Сталина 18 раз.

— По-моему, называют иногда и большее число.

— Вполне может быть. А хотите, я вам расскажу одну историю, связанную с этим спектаклем и со Сталиным? Мне её рассказывал мой старший друг Фёдор Николаевич Михальский, много лет проработавший во МХАТ главным администратором.

Слушаю так, как запомнилось моему собеседнику. Известно, что «Дни Турбиных» в прессе яростно критиковали. И в конце концов спектакль был снят. Сталин какое-то время в театр не приезжал (как заметил Константин Константинович, шла коллективизация, и вождю, видимо, было не до театра). Но вот однажды вечером в будочке Михальского раздаётся телефонный звонок: «Это из аппарата товарища Сталина. Иосиф Виссарионович спрашивает: когда у вас идут «Турбины»?» Администратор онемел. Однако, спохватившись, выговорил: «В субботу». «Очень хорошо», — был ответ.

И в театре началась кутерьма. Разыскивались на складе и подновлялись декорации, костюмы, реквизит, мобилизовывались актёры. В субботу Сталин приехал — спектакль состоялся.

— Есть фотография в нашем музее, — говорит Константин Константинович, — где Сталин снят среди участников «Дней Турбиных». Он сам после спектакля поднялся на сцену и предложил актёрам сфотографироваться вместе. А Хмелёву тогда он сказал: «Сильно играете. Мне снятся ваши глаза в роли Алексея Турбина». Чувствовал и понимал искусство Иосиф Виссарионович…

Он прожил, кроме своей, 154 жизни

Я расспрашиваю об авторе знаменитой пьесы, о Булгакове: видел ли Константин Константинович его? Оказывается, не просто видел, а дома у него бывал: сын жены писателя Елены Сергеевны — Серёжа учился с ним в одном классе. Не раз жили по соседству с Булгаковыми в доме отдыха МХАТ на Пестовском водохранилище, и Михаил Афанасьевич нередко любовался, как лихо Костя Градополов сражается в волейбол. Довелось тогда слышать интересные размышления писателя в кругу актёров о его понимании Гоголя и воспоминания о совместной со Станиславским работой над «Мёртвыми душами».

— Мог ли я представить, что буду Маниловым в этих самых «Мёртвых душах», сыграю в семи булгаковских пьесах! Вот и в мой бенефис на 85-летии выступил в «Полоумном Журдене»…

Его Шервинского в «Днях Турбиных» восторженно оценит сама Елена Сергеевна Булгакова; несколько позднее сыграет он и роль Алексея, в которой блистал Хмелёв. Верно в своё время написал Градополову Фёдор Николаевич Михальский: «На ваше поколение ложится настоящее и будущее Художественного театра». Выпускники Школы-студии 1947 года, то есть первый её набор, давшие МХАТ четырнадцать талантов, во многом определят лицо театра на предстоящие десятилетия.

Я впервые увидел Градополова, будучи студентом, в первой половине 50-х годов. Произвёл он запоминающееся впечатление в нескольких ролях, а особенно в «Домби и сыне» и «Идеальном муже». Подумалось: «Прямо-таки английский джентльмен». Теперь он мне сказал, что Диккенс и Оскар Уайльд действительно у него среди любимейших писателей, но…

— Всех любимейших и любимых, в чьих произведениях довелось играть, трудно перечислить. МХАТ — это же в первую очередь великая литература, русская, советская, мировая. И 154 сыгранные мною роли — это 154 жизни, которые за семьдесят сезонов я прожил более 12 тысяч раз, кроме своей собственной. Да какие! Шекспир, Мольер, Шиллер, Пушкин, Гоголь, Островский, Тургенев, Толстой, Чехов, Горький… Ни с чем не сравнимое счастье жить с этими гениями и приобщать к ним других людей, зрительный зал…

Однако вот тут-то я не могу удержаться от вопроса о его отношении к происходящему во многих театрах сегодня. Видит ли он, например, что вытворяют с классикой? Как реагирует на это?

Оказывается, смотрел и слушал недавно «Евгения Онегина» в Большом. С выражением неподдельного ужаса вспоминает то, чему пришлось стать свидетелем. Издевательство над Чайковским и Пушкиным, предательство величайших достижений русского театра…

Я заметил, что в его оценке предательство — самый суровый приговор. Даже Вахтангову и Мейерхольду не может простить их уход от Станиславского. А нынешнее забвение трудов, уроков, выстраданного наследия основателя Художественного театра, имевших значение поистине мировое, считает настоящей катастрофой.

— Скоро 150-летие со дня рождения Константина Сергеевича, а его имя даже некоторым студентам театральных вузов мало что говорит. Ну, ввели на Московском международном кинофестивале премию «Станиславский». Так это же чисто внешний знак! А что по существу?

Когда-то, в начале 60-х, ставший наезжать из эмиграции старый актёр Аким Тамиров рассказывал ему о фуроре, произведённом гастролями Художественного театра в США 1922—1924 годов. Нет, для театральной Америки тогда это был не просто фурор, а попытка повернуть вслед за Станиславским от сплошной развлекательности на сцене к духовной и душевной высоте, достигнутой русским титаном.

Теперь же и у нас театр стремительно катится вниз. Вернее, вовсю катят его, вытесняя самое драгоценное — психологический реализм, а поощряя безмыслие, бесчувствие, ту развлекательность без берегов, от которой в своё время ушли. Градополов говорит о ней язвительно:

— Торжество гимнастики и аэробики. Жена и дочь городничего в «Ревизоре» — на роликовых коньках!

— Или совокупляются с Хлестаковым прямо на сцене, — добавляю я. — Да не где-нибудь, а в Александринском театре. Торжество порнографии…

Кто-то скажет: «Брюзжание двух стариков». Огромными усилиями и средствами, при активном участии государства (!), создана в обществе атмосфера, в которой чистый взгляд на искусство считается ретроградством, замшелой отсталостью, а вот восторг перед извращенчеством и грязью — безусловно «продвинутым», современным, передовым. Увы, некоторые служили утверждению такой чудовищной аномалии, возможно, даже не вполне сознавая, чему они служат.

Константин Константинович с болью вспоминает, как однажды поразил его подвыпивший Олег Ефремов, когда нечаянно встретились они в театральном кафе напротив МХАТ.

— Я трагическая личность, — нетвёрдым языком вдруг произнёс недавно назначенный новый худрук. — Я пришёл уничтожить Художественный театр…

Страшно было услышать такое. А ещё страшнее — увидеть воочию осуществление провозглашённого. То, что Градополов называет захватом театра, обернулось положением изгоев для талантливых мастеров, воспитанных этикой и эстетикой Станиславского и Немировича-Данченко. И что бы с ними стало, если бы не железная воля Дорониной?

При проведении той операции под благовидным предлогом «обновления» всякая этика была цинично отброшена. Однако можно ли построить благое дело на основе безнравственности? Так называемый раздел МХАТ, великого русского театра, инспирированный в 1987 году, стал мрачным предвестием всего, что вскоре произойдёт с великой страной. А произойдёт не только «раздел» её, но и подрыв нравственных корней, которыми держалась уникальная культура России. Нам начнут — яростно и хитроумно — внедрять совсем другую «культуру».

— Неужели это у них получится? — спрашиваю моего собеседника.

— Не знаю. А верить не хочу. Однако до чего дожили: редиску везут нам израильскую, картошку чуть ли не из Америки. Нелепо, но факт.

Я смотрю на этого седого, стройного и мудрого человека, который репетировал когда-то булгаковские «Последние дни» с самим Немировичем-Данченко, и думаю: какое же бесценное духовное богатство несёт он в себе! Но его и таких, как он, презрительно именуют «совками». Их опыт, их знания, их талант нынешнему государству оказываются ненужными.

Высоко ли такое государство со своей культурой поднимется? Далеко ли уйдёт?