Может ли резкий спад уровня жизни из экономической проблемы превратиться в политическую, "Огонек" выяснял у Лилии Овчаровой, директора Центра анализа доходов и уровня жизни НИУ ВШЭ

— Почему власти забили тревогу именно теперь? Ведь об ухудшении ситуации говорили давно, как-никак кризис...

— Реальная майская зарплата 2015 года составила 86 процентов по сравнению с маем 2014-го. Такого падения не наблюдалось за последние 17 лет, с 1998 года. Причем зарплата начала снижаться еще в 2014-м — минус 10 процентов к 2013 году. А доходы домохозяйств сохранялись на прежнем уровне и в 2014-м, и в первые три месяца 2015-го. Но уже в апреле и реальные доходы домохозяйств тоже начали сокращаться, в мае возникла драматическая ситуация — минус 8 процентов по сравнению с маем 2014-го. Оснований для тревог более чем достаточно.

— Судя по цифрам, которые вы привели, снижение доходов отставало от снижения зарплат. Как это понимать?

— В конце прошлого года домохозяйства в связи с обесценением рубля активно формировали сбережения, в том числе и в валюте. Это стало "подушкой безопасности", которая поддерживала реальные доходы. В 1-м квартале 2015-го, когда началось снижение зарплат, люди стали продавать доллары и евро. А статистика доходов у нас такова, что суммы, вырученные от продажи валюты, относятся к доходам. Поэтому в это время, когда реальная заработная плата по сравнению с аналогичным периодом прошлого года упала на 9 процентов, а пенсия на 4 процента, реальные доходы — только на 2,6 процента. Причем продавали валюту именно те, кто использовал свои накопления для потребления. Судя по статистике за май, через пять-шесть месяцев такие сбережения закончатся, и в июле снижение реальных доходов по сравнению с июлем 2014 года будет держаться на уровне 8-10 процентов, а в августе падение может ускориться.

— Новые бедные в России — кто они?

— На этот вопрос можно ответить, наблюдая динамику зарплат и социальных выплат. В феврале 2015 года пенсии были проиндексированы на 11,2 процента, хотя инфляция с начала года ниже 15 процентов не опускается. Все остальные социальные выплаты проиндексировали с еще более низким коэффициентом — 5,5 процента. Поэтому число бедных пенсионеров увеличилось, но незначительно. Больше пострадали те, кто работает в бюджетном секторе,— там индексация зарплат в 2015 году оказалась в 3 раза ниже реальной инфляции. Но больше всего возросло число бедных среди работников низкооплачиваемых секторов экономики, прежде всего это торговля и общественное питание, а также сельское хозяйство и строительство. И, конечно, люди, оставшиеся без работы. Особенность сегодняшнего периода еще в том, что бедность больше растет в крупных городах.

— Некоторые эксперты говорят чуть ли не о сломе тренда: ведь в предыдущие годы бедность не росла, а сокращалась.

— С 1999 по 2014 год у нас был серьезный прогресс в борьбе с бедностью — доля бедного населения сократилась с 30 до 11,2 процента к 2014 году. Снижение бедности продолжилось даже в кризис 2008-го. Прежде всего сократилась бедность среди работающего населения и среди пожилых людей. Сначала о пенсионерах. Пенсионное обеспечение у нас выстроено так, что индивидуальные доходы пенсионеров не могут быть ниже регионального прожиточного минимума. Величина прожиточного минимума постоянно повышается, и на 1-й квартал 2015 года в среднем по стране составляет 10 404 рубля для трудоспособных, 7916 рублей для пенсионеров и 9489 рублей для детей. А в среднем по всему населению потребительская корзина равна 9662 рублям. Кроме того, в каждом регионе есть свои повышающие или понижающие коэффициенты. И есть компенсационные доплаты к пенсии, с помощью которых индивидуальные доходы всех пенсионеров дотягиваются до прожиточного минимума. Например, в Москве 2 млн 100 тысяч пенсионеров получают такую доплату, сегодня она обходится московскому правительству в более чем 120 млрд рублей.

Среди работающих бедность сокращалась за счет ускоренного роста заработной платы, в период кризиса 2008-2012 годов — за счет увеличения минимальной заработной платы и опережающего роста оплаты труда в бюджетном секторе.

Но есть группы населения, где мы успехов не достигли. Это семьи с детьми. Они сегодня составляют 80 процентов от общего числа бедных.

— И это несмотря на все принимаемые правительством меры по поддержке материнства и стимулированию рождаемости?

— В этом году социальные пособия (кроме пенсий) увеличились всего на 5,5 процента. Пособие по уходу за первым ребенком составляет 28,6 процента от прожиточного минимума — чуть больше 3100 рублей, а по уходу за вторым — 57,3 процента. Если мама не работает, а папы нет или у него зарплата небольшая, прожить на такое пособие очень трудно. У социологов есть понятие "риск бедности", который показывает, с какой вероятностью семья может оказаться среди бедных. В 2013 году риск бедности для семей с детьми был в 1,6 раза выше, чем для других категорий населения. Поэтому я говорю: у российской бедности детское лицо.

Вторая по численности группа населения с высоким риском бедности — это студенческие семьи без детей. А за ними — семьи безработных (людей, которые ищут работу) и, наконец, экономически неактивные люди, которые и не пытаются улучшить свое положение. Но таких немного.

— Зависит ли рост или снижение бедности от состояния экономики, от ее подъемов и спадов?

— Прямой связи нет. Обычно в развитых странах в годы экономического спада система социальной защиты смягчает удары кризиса. У нас в период с 2000 по 2007 год сокращение бедности происходило в основном за счет экономического роста. Тогда власти у нас практически игнорировали повышение пенсий, адресных выплат для бедных, минимальной заработной платы — это три основных направления монетарной социальной политики борьбы с бедностью. До 2010 года у нас действовало всего три программы поддержки бедных. Это ежемесячное пособие на детей из бедных семей — 7 процентов от прожиточного минимума ребенка, очень странный социальный трансферт, иногда его администрирование обходится дороже, чем его физический объем. Вторая программа — жилищные субсидии для бедных семей. Третья — региональные адресные пособия для бедных. А с 2010 года появилась новая и самая дорогая программа для бедных — компенсационные выплаты пенсионерам, о которых я уже говорила.

— Почему в кризис 2008-2009 годов бедность не увеличивалась, а сейчас растет?

— Мы на тот кризис реагировали нестандартно с точки зрения стороннего наблюдателя. Существенно повысили пенсии, они за два года выросли в полтора раза. Значительно увеличили заработную плату, особенно в бюджетном секторе. Поэтому ВВП падал, а бедность не росла. Но мы так поступали потому, что игнорировали эти необходимые меры политики в период бурного экономического роста. Сейчас у нас реальная заработная плата снижается уже семь месяцев подряд, но правительство пока не принимает никаких мер по поддержке бедного населения.

— Наша статистика не пытается скрыть масштабы бедности?

— Любая статистика имеет пределы точности. Для определения численности бедных Росстат собирает информацию по двум каналам. Первый — ежеквартальные обследования доходов, расходов и потребления домашних хозяйств. Опрашиваются около 50 тысяч домохозяйств в разных регионах страны. Второй пласт информации — это данные о потребительских денежных расходах населения. Оба источника имеют недостатки. Например, не все люди живут в домохозяйствах (солдаты, заключенные и т.п.), не все отвечают на вопросы. Данные о доходах тоже не вполне достоверны, поэтому Росстат больше опирается на расходы: кто и сколько покупает, известно более точно. Но сочетание двух источников позволяет получить корректировочные коэффициенты. Затем данные о доходах сравниваются с установленным законом прожиточным минимумом.

— И как определяется уровень бедности?

— У нас границей бедности считается прожиточный минимум, установленный законом. Если душевой доход ниже, значит, семья попадает в число бедных. Но бедность — это достаточно сложная категория. В мире существуют три концепции бедности. Первая — абсолютная. Это выведение неких нормативов потребления: бедные — это те, у кого не хватает денег на питание с определенным набором белков, жиров и углеводов, кто не может купить одежду и оплатить коммунальные расходы. Еще есть относительная концепция бедности — сравнение с преобладающим стандартом жизни в стране, отклонение от стандарта вниз считается бедностью. Наконец, третья — субъективная, которая опирается на суждения людей о своем материальном положении.

И в каждой из трех концепций есть монетарная и немонетарная линии бедности. Первая — это определение бедности в денежном выражении. Например, в странах Европы принята относительная монетарная бедность. То есть бедными считаются все, у кого душевые доходы ниже 60 процентов от медианного дохода (напомню, что медианный доход — это верхняя граница доходов первых 50 процентов населения, если медиана равна 25 тысячам рублей, значит, 50 процентов населения имеют доход ниже этого уровня). А немонетарная бедность определяется методом депривации, то есть лишений или социальной исключенности, когда человек, например, не может себе позволить горячее мясное блюдо два раза в неделю, не может купить лишнюю пару обуви и т.д. У европейцев насчитывается семь таких деприваций. И если у семьи четыре депривации и больше, она считается бедной. Хотя это не единственный метод определения бедности: для разных ситуаций, для разных социальных групп применяют разные методы.

В России используется абсолютная монетарная концепция бедности, определяющая стандарт выживания человека, и сегодня это 9662 рубля на человека.

— Наша страна, что при царе, что при коммунистах, всегда считалась страной с бедным населением. Но, наверное, бедность в прошлые времена и сейчас различается?

— До индустриальной эпохи, когда в экономике преобладал аграрный сектор, основную категорию бедных составляли сельские жители. Не только в России, но и в других странах. С развитием промышленности, например в Англии, стала формироваться городская бедность. В 1913 году английский экономист и реформатор Бенджамин Раунтри обосновал прожиточную минимальную потребительскую корзину для рабочего человека — что ему нужно для того, чтобы хорошо работать.

В России до 1913 года тоже преобладала сельская бедность. Но из-за наших катаклизмов городской бедности почти не было, за исключением военных лет. Советская власть из классовых соображений защищала городской пролетариат. В 1920-1930-е годы самой лучшей стратегией для людей был переезд из деревни в город. И в отличие от европейских стран в период индустриализации у нас не сформировалась городская беднота. Была всеобщая занятость, и минимальная зарплата была достаточно высокой по европейским стандартам, примерно полтора прожиточных минимума, то есть работающий человек должен был прокормить себя и "половину" ребенка. Хотя общий уровень жизни оставался низким.

Предполагалось, что за 5-6 лет трудовой деятельности человек поднимется в более высокую квалификационную группу и к рождению второго ребенка зарплата у него уже будет выше. Но были неквалифицированные работники, которым переход в более высокую группу не удавался, их зарплата не росла. И в основном из них стала формироваться советская городская бедность. В 1975 году у нас впервые появились пособия для бедных, гарантировавшие питание на уровне минимальных норм.

В 1990-е годы вся эта система сломалась. Теперь бедными стали работающие люди, в том числе и квалифицированные кадры. Они стали бедными и по отношению к другим категориям в России, и по сравнению с развитыми странами, где работники в число бедных не попадают. Проблему создавала минимальная заработная плата. Это сейчас она у нас составляет 57 процентов от прожиточного минимума, а были периоды, когда она едва достигала 14. И даже сейчас люди, которые постоянно заняты, составляют 60 процентов от общего числа бедных. Это наша российская специфика — работающие бедные.

А вторая группа бедных — это дети, их в числе бедных 36 процентов. Кстати, дети во многих странах имеют более высокие риски бедности, чем все остальные категории населения. Только в скандинавских странах, а также во Франции и Германии действуют очень серьезные программы защиты детей, и эти риски примерно такие же, как по всем категориям населения, или ниже. Но это уже вопрос социальной политики.

— Как у нас в постсоветское время менялись представления об уровне бедности?

— Изменений было много. В 1992 году мы отказались от советской методики и перешли к американской нормативно-статистической. Но в отличие от США продуктовая часть потребительской корзины у нас составляла не 33, а 57 процентов. В 2000 году мы вернулись к советской методике моделирования прожиточного минимума. Следующее изменение корзины было в 2007 году. Наконец, последнее — в 2013-м мы опять ввели нормативно-статистический метод. Только теперь продуктовая часть составила 50 процентов: в ней стало больше фруктов, овощей, мяса, меньше картофеля и хлеба. Вся корзина увеличилась в деньгах в полтора раза. Кроме того, как я уже говорила, введены разные нормативы для работающих, детей, пенсионеров. Регионы вводят свои коэффициенты, связанные с климатом и другими природными условиями.

— Как влияют показатели среднего душевого дохода на число бедных?

— Из-за высокого неравенства у нас слабо связаны динамики среднего дохода и бедности. Стратегически тренды данных показателей противоположны: при росте среднедушевых доходов бедность сокращается. Но темпы снижения бедности могут обгонять темпы роста доходов, и наоборот. Бедность особенно чувствительна к мерам социальной политики, пенсионному обеспечению, минимальной заработной плате, зарплате бюджетников и работников низкооплачиваемых секторов.

— Является ли бедность психологическим понятием? Ведь один человек может считать себя бедным при хороших доходах, а другой никогда не признается, что он беден.

— Мы давно занимаемся этой темой. Есть особенности социокультурные, а есть то, что называется реакцией на конкретный момент. По сравнению с европейцами у нас не стыдно быть бедным. Точнее, в меньшей степени стыдно. В СССР вообще считалось, что бедных нет (несмотря на то, что было введено пособие по бедности), а есть тунеядцы. Если женщина с двумя детьми, одинокая мама работала уборщицей, ее не осуждали. Считали, что виноват муж, который ее бросил. И никто не говорил: пойди-ка возьми дополнительную работу. Если не государство, то профсоюз, общественность как-то помогали. Мне кажется, негативное отношение к таким людям и фраза "сама, дура, нарожала, так не жалуйся" появились в 1990-е годы. Из этого складывалась враждебная по отношению к детям среда. Это было "реакцией на момент". Сейчас такое пренебрежительное отношение к бедным женщинам с детьми, к счастью, уходит, скорее происходит разворот в обратную сторону. В Европе осуждают людей трудоспособных, но плохо работающих и потому мало зарабатывающих.

— Может ли бедность быть поводом для протестных настроений?

— Не бедность, а резкое обеднение традиционно небедных категорий. Но люди скорее реагируют не на бедность, а на несправедливость и неравенство. Французский экономист Тома Пикетти в книге "Капитал в XXI веке" называет это "эффектом тоннеля". Если в стране идет экономический рост, на неравенство мало кто обращает внимания. Как в тоннеле, когда все едут, каждый едет, как умеет, и никого не волнует, что его обгоняют. А вот если все стоят в пробке и вдруг кто-то с мигалкой по обочине всех объезжает, хотя должен обеспечить бесперебойное движение, это всех раздражает.

Если посмотреть на наших людей в 1992-1998 годах, то хоть и были мы бедны, но тогда действовали два очень мощных драйвера развития. Первый — приватизация имущества (одним жилье и садовые участки, другим — предприятия, на которых работали, третьим — заводы, нефтяные скважины, пароходы и прочее). И второй — либерализация внешней торговли. Любой человек мог стать "челноком", закупить в Турции товары и продать здесь. И тогда мало кто обращал внимание, что кто-то приватизировал садовый участок, а кто-то — заводы. Тогда предпринимательские доходы в общих доходах населения составляли 16 процентов. Это был максимум в постсоветской России. Сейчас эти доходы — 8 процентов, и малый бизнес сжимается, несмотря на все призывы власти его развивать. В Москве еще можно открыть свое дело в ИТ или в медицине. А в провинции малый бизнес "кошмарят" так, что решаются на него только близкие к власти люди.

— Как меняется поведение людей, которые попадают в категорию бедных?

— Мы проводили такое исследование 10 лет назад. Результат был эмпирическим и требует подтверждения. Но мы увидели, что в первый год люди правдами и неправдами стараются сохранить достигнутый уровень жизни. Вот сейчас мы заметили, что новые бедные именно для этого использовали свои валютные сбережения. И, конечно, всеми силами стараются найти новую или дополнительную работу. Затем начинается следующий этап, он длится года два. Люди начинают менять структуру потребления. Например, покупают более дешевые товары. Или если раньше покупали колбасу нарезкой, теперь берут куском — так дешевле. Сменили поездки к морю за рубеж на внутренний туризм. Но потребление мяса, молока и яиц пока держат на прежнем уровне. А дальше, если за три года не удается устроиться на работу, люди стремятся искать другие источники доходов, даже незаконные. Они резко минимизируют потребление. Их восприятие сигналов рынка труда постепенно затухает, к седьмому году бедности они на них уже не реагируют. Человек привыкает к бедности, вернуть его к производительному труду очень трудно. Живет на пособия, пользуется помощью родственников и считает такой образ жизни более успешным, чем выход на работу.

— По телевизору говорят, что скоро все наладится, нефть опять вернется к высоким ценам, но о 3 млн новых бедных почти ни слова. Это поможет преодолеть трудный этап?

— Нежелание говорить о серьезных внутренних проблемах экономического развития способ, может, и эффективный, но на коротком промежутке времени. Сейчас пока это дает положительные результаты. До марта концентрация на внешних для страны проблемах вообще проходила "на ура", потому что люди еще тратили свои запасы — от гречки до "бентли", у кого сколько было денег вложено в запасы. Однако я думаю, что после июля телеоптимизм не выручит, потому что люди уже начали — пока безболезненно — менять структуру потребления, а следующий шаг, если не найдут источников роста доходов, что маловероятно в пределах текущего года,— это отказ от привычного уровня жизни. А в сентябре, когда увидят, как подскочили цены на образование и питание детей, когда выйдут из отпусков и от отпускных выплат ничего не останется, начнет зреть недовольство.

— Какое количество бедных критично для власти?

— Для меня как эксперта критично, когда люди привыкают жить в бедности. Потому что раскачать их на экономический рост становится очень трудно. Скорее власти боятся не большого числа бедных, а резкого обеднения. В 1992-м уровень жизни обвалился в два раза. Сейчас только до 92,8 процента от уровня 2014 года. Но нет драйверов развития, нет предпринимательской активности. Хотя исследования показывают, что не только бедные, но и средний класс спокоен. Он хоть и много потерял, но надеется, что с улучшением экономической ситуации в 2016 году вернет утраченное. А вот кто не спокоен, так это верхняя часть среднего класса. Там очень тревожные настроения по поводу будущего. Этих людей весьма волнуют перспективы следующего года.

— У бедных людей есть свой запрос на изменения в обществе?

— Нет. Бедные всегда поддерживают действующую власть. Именно с ними, с людьми, имеющими низкие экономические ресурсы, легче договариваться и самой власти.

Сложнее договариваться со средним классом, с ним нужно вести партнерский диалог. Можно найти деньги, чтобы обеспечить бедным стандарт выживания. Но стандарт развития более сложный. И потребности на этом уровне более дорогие. С людьми, которые потребляют такие блага, нельзя вести авторитарный разговор.