«Вся дорога к Галерной гавани шпалерами, густо, по обе стороны улицы была полна народом, а посредине дороги быстро бежали непрерывные толпы... — писал художник. — Вот и поле, видна и виселица, вдали чёрным глаголем стоявшая над деревянным эшафотом — простыми подмостками... Уже совсем был белый день, когда вдали заколыхалась без распор чёрная телега со скамеечкой, на которой сидел Каракозов. Только на ширину телеги дорога охранялась полицией, и на этом пространстве ясно было видно, как качался из стороны в сторону «преступник» на мостовой булыжника. Прикреплённый к дощатой стенке-лавочке, он казался манекеном без движения.

Спиной к лошади он сидел, не меняя ничего в своей омертвелой посадке... Вот он приближается, вот проезжает мимо нас... Можно было хорошо рассмотреть лицо и всё положение тела. Закаменев, он держался, повернув голову влево. В цвете его лица была характерная особенность одиночного заключения — долго не видавшее воздуха и света, оно было жёлто-бледное, с сероватым оттенком; волосы его — светлого блондина, — склонные от природы курчавиться, были с серо-пепельным налётом, давно не мытые и свалянные кое-как под фуражкой арестантского покроя, слегка захлобученной наперёд.

Длинный, вперёд выдающийся нос похож на нос мертвеца, и глаза, устремлённые в одном направлении, — огромные серые глаза, без всякого блеска, казались также уже по ту сторону жизни: в них нельзя было заметить ни одной живой мысли, ни живого чувства; только крепко сжатые тонкие губы говорили об остатке застывшей энергии решившегося и претерпевшего до конца свою участь».

Итак, казнь свершилась. Репину стоило больших усилий, чтобы не разрыдаться... Едва придя домой, он схватил карандаш и набросал на листе бумаги столь поразивший его облик Каракозова, влекомого на чёрной телеге к эшафоту. Вот он, этот рисунок, к счастью, уцелевший среди репинских бумаг...

Пройдёт десять с лишним лет, и трагическая судьба Каракозова снова напомнит Репину о себе. Осенью 1879 года Илья Ефимович из Москвы, где он тогда жил, приехал по делам в Петербург и, конечно, зашёл на «огонёк» к своему другу, известному критику и искусствоведу Владимиру Васильевичу Стасову. А тот приберёг для художника ценнейшую реликвию — первый номер газеты «Народная воля», напечатанный в подпольной типографии революционерами-народниками. Листок этот кто-то незаметно опустил в почтовый ящик Публичной библиотеки, где тогда работал Стасов.

Плотно закрыты двери. Наглухо задёрнуты шторами окна. Керосиновая лампа озаряет лица друзей, впившихся глазами в бунтарские строки «Последней исповеди» — отрывка из драмы поэта, скрывшегося под псевдонимом Николай Минский. Над заголовком два слова: «Посвящается казнённым». А само произведение — это происходящий в тюремной камере-одиночке диалог между революционером и священником, который пришёл облегчить духовные муки осуждённого на смерть: «Я мир душе твоей несу». Однако обречённый ни в чём не желает раскаиваться, он бросает в лицо незваному визитёру страстные слова:

Я не совсем бессилен, —

 умереть

Осталось мне, и грозное

 оружье

Я на врагов скую из этой

 смерти...

Я кафедру создам

из эшафота

И проповедь могучую

безмолвно

В последний раз скажу

перед толпой!

Как надо жить, тебя

не научил я,

Но покажу, как надо

умирать.

Впечатление от этих нерифмованных строк было настолько сильным, что друзья «метались словно ужаленные и чуть не смертельно пораненные», как вспоминал потом Стасов в одном из своих писем Репину. А Репин, вернувшись в Москву, вот что писал Стасову: «...в Петербурге много развлечений, но подчас я бы дорого дал... за те полные жизненного сока и крови страницы, которые мы вместе с Вами прочитали там».

Страницы эти жгли сердце, они вызывали у художника желание воссоздать на холсте ясно представившуюся ему сценку в тёмном каземате. И вот в мастерской художника среди других картин, над которыми Илья Ефимович тогда трудился, появилась и эта, получившая название «Отказ от исповеди».

Нет, он написал её не в один присест — долго и мучительно шли поиски композиции, образа осуждённого на казнь. В свои творческие муки художник никого не посвящал, даже Стасова.

Лишь через шесть лет после начала работы над «Отказом от исповеди» Репин встретил человека, чья внешность соответствовала его представлению о главном действующем лице картины. Это был молодой живописец Константин Первухин. Дело сразу пошло на лад. И вот наконец-то на холст ложится последний мазок: из мрака одиночки выступает озарённое светом лицо человека, уверенного в своей правоте, с презрением смотрящего на служителя церкви:

Прости, господь,

что я к врагам народным

Всю жизнь пылал

священною враждой,

Что я друзьям не изменял

в несчастьи,

Что вырывал из

хищных лап

злодеев

Невинные истерзанные

 жертвы;

Что гадине

смертельно-ядовитой

Я притуплял отравленные

зубы;

Что я смутил безумным

воплем мести

Развратный мир

прожорливых святош,

Что я убийц казнил за их

убийства...

Репин прекрасно понимал, что «Отказ от исповеди» не имеет шансов попасть на очередную передвижную выставку, — цензура этого не допустит. И он дарит картину поэту Николаю Максимовичу Виленкину — тому самому Николаю Минскому, чья драма в стихах, опубликованная в «Народной воле», вдохновила художника на создание этого полотна.

У Стасова, который впервые увидел репинскую картину на квартире у Минского, она вызвала бурю восторга: «Илья, я вне себя — не то что от восхищения, а от счастья! Я получил сию секунду Вашу «Исповедь». Наконец-то я эту вещь увидел, в то же мгновение выпросил, вымолил себе фотографию у Минского. Наконец-то, наконец-то я увидел эту картину. Потому что это настоящая картина, какая только может быть картина!!!»

И именно стараниями В.В. Стасова «Отказ от исповеди» спустя некоторое время оказался в картинной галерее Павла Михайловича Третьякова. В подтверждение приведу строки из письма Владимира Васильевича знаменитому коллекционеру живописи: «…дело состоит в том, что я вёл предварительные переговоры с кем следует, и, если бы Вы пожелали, Вы могли бы приобрести картинку Репина (находящуюся в частных руках) «Исповедь», о которой мы с Вами не раз говорили и которая мне всегда казалась самым высшим произведением Репина по выражению».