Слушать стихи

Жизнь часто отвлекала его от поэзии. Проза, театр, кино, общественная лямка, редакторская — всему Симонов отдавал долг и никогда не работал вполсилы. Тем дороже признание из тщательно продуманных, основательных симоновских воспоминаний, которое я сейчас приведу.

В 1954-м он после некоторого перерыва опять с головой ушёл в поэзию, написал целую книгу стихов. И обсудить её решил с самым строгим судьёй — с Твардовским. Они не были закадычными друзьями, но… Обратимся к воспоминаниям Симонова.

«В те годы я жил совсем рядом, через улицу от «Нового мира», и, зайдя туда перед концом рабочего дня, затащил Твардовского к себе — слушать стихи.

Он сел напротив меня за стол и, тяжело положив на него руки, немного нагнувшись вперёд, стал слушать — терпеливо и внимательно, всю книгу подряд, не перебивая и не давая мне останавливаться. Когда я делал паузу между стихами, то встречался со взглядом, в котором ничего нельзя было прочесть.

— Давай дальше, дальше…

Так я прочёл всю книгу.

Твардовский довольно долго молчал. Потом сказал:

— Конечно, если ты перед кем-то поставишь вопрос так: или всё, или ничего, поёжатся, но в конце концов, на твою беду, напечатают всё. Но позволь нам взять в наш портфель только то, что или хорошо, или почти хорошо. А всё остальное — твоя воля, где и как печатать!

Он поговорил несколько минут об одном особенно понравившемся ему стихотворении, потом, припоминая или по названиям, или по смыслу и загибая неторопливо пальцы, назвал и другие стихи, которые бы он взял. В рукописи книжки было тогда стихотворений двадцать пять — тридцать, но для тех, что он выбрал, хватило пальцев на двух руках, ещё остались и незагнутые.

— Ничего из других стихов не хочешь брать? — спросил я,

— Из других ничего не хочу, — сказал он, поднял голову и посмотрел на меня прямо и очень внимательно. — Знаю, можешь сказать мне в ответ, что я у себя в «Новом мире», бывало, и похуже того, от чего сейчас отказываюсь, печатал, и будешь прав. Но ведь ты сам редактор, сам знаешь, что, когда номер пора отправлять в типографию, а выбрать не из чего, бывает, и дерьмо ешь, а говоришь — вкусно. Тут другой случай — есть что и из чего выбирать. Я и выбрал. А ты уж сам решай — обижаться тебе или не обижаться, соглашаться печатать у нас только это, а всё остальное — где хочешь! — или не соглашаться.

Я не обиделся и согласился, с той поправкой, что, поспорив немного, добавили к выбранным Твардовским ещё одно или два стихотворения, которые я считал в числе лучших. Добавили, впрочем, только после того, как я прочёл их ещё по одному разу». Вот такая встреча двух взыскательных художников, преданных поэзии, понимающих её по-разному, но объединённых судьбой, в том числе — фронтовой.

Взлёт

Константин Симонов по происхождению — дворянин. Его отец, Михаил Агафангелович Симонов, был царским генералом и Советскую власть не принял. Сын отца не помнил. Зато крепко любил отчима — Александра Григорьевича Иванишева. Он — полковник царской армии, ставший в Гражданскую красным командиром, — на всю жизнь стал для писателя главным советчиком, мерилом честности и чести. А мать поэта, урождённая Александра Леонидовна Оболенская, и вовсе принадлежала к высшей аристократии. Но, в отличие от многих родственников, не бежала за границу после Октября. Молодые люди, воспитанные на нынешних стереотипах восприятия советской реальности, придут в изумление: и что же, сын царского генерала стал в СССР самым любимым поэтом, лауреатом всех премий, любимцем Сталина, членом Центральной ревизионной комиссии КПСС? Наконец, Героем Социалистического Труда?.. Своей судьбой он развенчивает один из чёрных мифов о советском времени. Таких мифов нагородили много. Есть хорошо оплачиваемый заказ: скомпрометировать народную власть, которая никому не позволяла распродавать страну…

Своих корней Симонов не скрывал, хотя и не афишировал. Всякие перекосы случались в нашей жизни. Они неизбежны. Но, чтобы стать советским человеком, требовалась не «чистая анкета». Тут дело в мировоззрении, в характере, в складе ума. В стихах Симонова есть всё, чем силён советский человек.

Первое всенародно известное стихотворение он написал и опубликовал в 1937 году. Оно называлось «Генерал»:

В горах этой ночью прохладно.

В разведке намаявшись днём,

Он греет холодные руки

Над жёлтым походным огнём.

В кофейнике кофе клокочет,

Солдаты усталые спят.

Над ним арагонские лавры

Тяжёлой листвой шелестят.

И кажется вдруг генералу,

Что это зелёной листвой

Родные венгерские липы

Шумят над его головой.

Это — про венгерского коммуниста, писателя и военачальника Мате Залку, который сражался в Испании под именем «генерал Лукач». И как точно сказано: «В кофейнике кофе клокочет». Глагол найден незатёртый и запоминающийся. Это и есть поэзия. Многие читатели тогда были уверены, что Симонов сражается в Испании. Но на ту войну ему не удалось попасть. Боевое крещение он получит только на Халхин-Голе, сменив литинститутскую аудиторию на сапоги военкора.

Два раза не умирать…

Что же такое советский человек? Многие умы бьются сегодня над этой загадкой. Сколько лжи вокруг неё наворочено — и от либералов, и от неочерносотенцев. А правда пробивается с трудом… Чтобы не обмануться, читайте Симонова. Советский характер — прежде всего несгибаемый и нехвастливый. Он не пасует перед трудностями. Если впрягся, идёт к своей цели без малодушия. Не позволяет себе нытья, не обременяет общество, коллектив своими маленькими болячками и обидами. Умеет побеждать не только с наскока, но и терпением, выносливостью… Он — сильный духом человек! «Семеро одного не ждут» — это старинная народная мудрость. Но почти все пословицы и поговорки народа согласуются с советским укладом, потому что он органичен для трудового человека. И здесь можно вспомнить ещё одно крылатое выражение, пожалуй, ключевое для понимания тридцатых годов: «Нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики». Эти слова произнёс Сталин в 1928 году. И этот настрой Симонов выразил в стихах начала Великой войны, которые знал тогда наизусть едва ли не каждый советский школьник:

— Учись, брат, барьеры брать!

Держись, мой мальчик: на свете

Два раза не умирать.

Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла! —

Такая уж поговорка

У майора была.

Современная массовая культура навязывает нам противоположный образ молодого человека — невротика и потребителя, у которого вся жизнь проходит на качелях между эйфорией и депрессией, между кайфом и похмельем. Потому и «Сын артиллериста» исчез из школьной программы. А ведь это основополагающее стихотворение советской цивилизации! Разрушителей и слабонервных нытиков на таких стихах не воспитаешь… Значит, долой!

Он прошёл сотнями дорог Великой Отечественной, а уже в пожилом возрасте побывал на китайской границе во время конфликта на Даманском и во Вьетнаме, когда шла война с американцами. И, как встарь, в «Правде» появлялись его новые репортажные стихи с отзвуками артиллерии. Он понимал, что противостояние СССР и КНР — трагедия, радоваться победам тут не приходится. И писал об этом без фанфарного шума: «Человек, заслуживающий того, чтобы называться человеком, не вправе радоваться числу так называемых «чужих» могил или «чужих» вдов. В конце концов — на земле нет ни чужих могил, ни чужих вдов, ни чужих слёз. Все слёзы на земле — человеческие слёзы» — так закончил Симонов свои «Мысли вслух» с реки Уссури в «Правде».

За его спиной, как и за спиной советского народа, — ни с чем не сравнимый опыт Великой Отечественной. Ведь Симонову довелось стать автором главных стихотворений той войны. И рождались они, когда были остро необходимы. Как хлеб, как оружие. В войну он сумел стать голосом поколения — и это было самое героическое поколение в истории. Причём не на волне побед Симонов вошёл в народное сознание, а в те дни, когда многие считали гитлеровцев непобедимыми.

Симонов поддержал народ и армию в дни, близкие к отчаянию, в дни беспросветных невзгод и отступлений. Но 13 июля на Буйничском поле под Могилёвом он оказался в расположении 388-го стрелкового полка, стоявшего насмерть. Увидел 39 сожжённых немецких танков. Красноармейцы, с которыми он там познакомился, навсегда стали для Симонова образцом мужества. Им чудом удалось выйти из окружения. Как трудно было в те дни разглядеть в потемневшем небе будущую победу! Тяжкое настроение первых месяцев войны Симонов выразил в беспощадных, горьких стихах:

Опять мы отходим, товарищ,

Опять проиграли мы бой.

Кровавое солнце позора

Восходит у нас за спиной.

Мы мёртвым глаза не закрыли.

Придётся нам вдовам сказать:

Мы слишком с тобою спешили,

Чтоб долг им последний

отдать…

Он написал самое суровое фронтовое стихотворение. Это — «Если дорог тебе твой дом…», или «Убей его!» Стихотворение, ставшее призывом, лозунгом 1942 года. Эти строки помогли армии выстоять под нечеловеческим давлением и добиться перелома в войне. Но в том же году было опубликовано в «Правде» и самое нежное из фронтовых стихотворений — «Жди меня». Молитва о любви и верности. Наверное, нет в истории русской поэзии стихотворения, которое так часто повторяли в трудную минуту. Оно помогло миллионам людей, знавших наизусть строки, которые Симонов поначалу считал слишком личными, не подходящими для публикации…

Невозможно забыть, как читал он «Жди меня» с эстрады в конце семидесятых, незадолго до смерти. Постаревший, осунувшийся рыцарь советского образа, он не прибегал к театральным интонациям, не повышал голос. А огромный зал прислушивался к каждому слову… Война принесла нам столько потерь, столько разлук, столько ожидания, что такое стихотворение не могло не появиться. Симонову удалось воссоздать в стихах и государственное измерение войны, и армейское, и — человеческое, личное.

И стихи повлияли на ход войны, на судьбы людей! Симонов писал много лет спустя: «Помню лагерь наших

военнопленных под Лейпцигом. Что было! Неистовые крики: наши, наши! Минуты — и нас окружила многотысячная толпа. Невозможно забыть эти лица исстрадавшихся, измождённых людей. Я взобрался на ступеньки крыльца. Мне предстояло сказать в этом лагере первые слова, пришедшие с Родины… Чувствую, горло у меня сухое. Я не в силах сказать ни слова. Медленно оглядываю необъятное море стоящих вокруг людей. И наконец говорю. Что говорил — не могу сейчас вспомнить. Потом прочёл «Жди меня». Сам разрыдался. И все вокруг тоже стоят и плачут… Так было».

Про политрука нашей роты

Сколько вздорных обвинений в последние годы приходится слышать о наших комиссарах, политруках… Не стесняются даже цитировать геббельсовскую пропаганду: «Бей жида-политрука, морда просит кирпича!» Кстати, здесь очевидна топорная работа пропагандистов третьего рейха. Этот стишок наверняка напел им какой-нибудь предатель из числа русских эмигрантов или советских перебежчиков. Но немцы неаккуратно переписали его вирши: в оригинале наверняка было не «кирпича», а «кулака» — рифма-то напрашивается. Но в печать, на плакаты, пошёл ошибочный вариант. Всё-таки небрежно в рейхе относились к работе с «недочеловеками», слишком презирали противника, на чём и просчитались… А Симонов к 15-летию Победы написал о политруках так, что и сегодня горло перехватывает при чтении:

У него было длинное имя,

У политрука нашей роты,

За четыре кровавых года

Так война его удлинила,

Что в одну строку не упишешь:

Иванов его было имя,

И Гриценко, и Кондратович,

Акопян, Мурадов, Долидзе

И опять Иванов, и Лацис,

Тугельбаев, Слуцкий, и снова

Иванов, и опять Гриценко...

На политрука нашей роты

Наградных написали гору.

Раза три-четыре успели

Наградить его перед строем,

Ну а чаще не успевали

Или в госпиталях вручали.

Две награды отдали семьям,

А одна, — говорят, большая, —

Его так до сих пор и ищет...

Когда умер в четвёртый раз он,

Уже видно было победу…

В этих эпических строках — правда о советской цивилизации. С дружбой народов, объединённых коммунистическими идеалами. С укладом, сутью которого было понимание долга, жизнь не ради собственной шкуры, а для нескончаемой преемственности будущих поколений. И это — лучшее бессмертие!

Что до правды о политруках — напомню лишь главный факт. В действующей армии каждый третий погибший был коммунистом. А если добавить к ним идейных комсомольцев, мы увидим, что стержнем победного воинства стали именно те, для кого Красная звезда, Серп и Молот были не просто государственной эмблемой, но символом коммунистической идеологии. С её верой в то, что человек должен совершенствоваться, стремиться к более справедливому и разумному укладу. Что не для рабства мы рождены и не для топтания на месте. За это стоило сражаться. Ещё после первой своей войны, в Монголии, Симонов написал «Далеко на Востоке». Мощную поэму о танковом сражении — без прикрас, с шершавым натурализмом. И в финале поэмы поклялся:

Революция!

Наши дела озарены твоим

светом,

мы готовы пожертвовать

для тебя

жизнью,

домом,

теплом.

Встать!

когда говорят об этом,

ради чего мы живём

и, если надо,

умрём!

В нынешний канон истории Отечества эта правда не входит. Её изгнали из учебников и хрестоматий, смешали с грязью, объявили конъюнктурой. А ведь в партию вступали, чтобы стоять насмерть. Тут уж точно было не до приспособленчества. На Халхин-Голе Симонов впервые увидел, как защищают Родину и революцию. И эти понятия навсегда остались для него неразрывными. Революцию сегодня ненавидят. Играя на закономерном уважении к традиции, нам навязывают прямолинейное охранительство и ненависть к любым попыткам изменить, улучшить народную долю. Дескать, «богу богово, а кесарю кесарево», уважай своих начальников, уважай хозяев жизни — и молчи. Вытравливается вера в социальный прогресс, который не должен опаздывать за прогрессом техническим. Нет веры в человека: сиди, потребляй и молчи. Долго ли продержится такое в мозгах — трудно предсказывать. Но для нашего времени средневековые установки — путь к поражению. А дворянский сын Симонов видел правду в стремлении к коммунизму, в преобразовании мира. У него было представление о будущем, к которому стремится страна. Было чему служить, за что воевать. И сегодня, перечитывая Симонова, мы не можем не испытывать стыд. Стыдно, что спасовали перед нашествием варварства и потеряли страну. Стыдно перед политруками, не вернувшимися с войны.

Неюбилейное

Юбилей Симонова проходит тихо. В школьной программе его произведения значатся где-то в дублирующем составе, «для галочки». Да, любимый поэт народа, освободившего Европу в 1945-м, Симонов не забыт, но незаслуженно оттеснён на обочину литературной жизни. В претендующих на основательность историко-литературных исследованиях его наследие почти не рассматривают. Не существует научных переизданий симоновской поэзии, прозы и драматургии, хотя он остаётся одним из самых читаемых наших поэтов и романистов.

Впрочем, такова ныне судьба всех писателей-коммунистов. Антисоветская люстрация в культуре (как и везде!) приводит только к одичанию. Но в ответ мы должны работать, а не унывать. И пускай нас поддерживают слова великого советского поэта:

Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла! —

Такая уж поговорка

У майора была.

Ничто не должно нас вышибить…