Как вступить в КПРФ| КПРФ в вашем регионе Eng / Espa

Душою русский и советский. Публикация в «Правде» об известном драматурге Викторе Розове

Книга под авторским названием «А Розов сказал: «Холуяж!» недавно сдана в издательство «Алгоритм». В нынешнем году, 21 августа, исполнится 100 лет со дня рождения В.С. Розова, и мы надеемся, что к этой знаменательной дате она выйдет. А пока публикуем фрагменты из книги (начало в номере от 12—15 апреля), чтобы читатели по достоинству оценили подвиг писателя-патриота, свершённый им в конце жизни. Сегодня Виктор Розов необходим нам так же, как тогда.

По страницам газеты «Правда», Виктор Кожемяко
2013-06-14 13:15

Он признан как один из крупнейших драматургов ХХ века. Событием советской театральной жизни стала постановка уже самой первой пьесы Виктора Розова «Её друзья» на сцене Центрального детского театра в 1949 году. Спектаклем «Вечно живые» по его пьесе открылся в 1957-м театр «Современник». А фильм «Летят журавли», снятый по его сценарию, был удостоен в 1958 году высшего приза Каннского кинофестиваля «Золотая пальмовая ветвь» и теперь значится среди лучших фильмов мирового кинематографа.

Но Виктор Сергеевич был не только выдающимся русским советским писателем. Он был и настоящим гражданином своего Отечества, великим патриотом. Особенно ярко это проявилось в последние годы его жизни — самое трагическое время для нашей страны. Когда в конце 80-х годов прошлого века он, доброволец Великой Отечественной, понял, какая опасность вновь нависла над Советским Союзом, честный писатель и отважный солдат мужественно встал на его защиту. А потом начинается борьба за Россию — за справедливую власть в стране, за её независимость, за самобытную и великую русскую культуру. Несмотря на преклонный возраст, Виктор Розов остаётся в первых рядах бойцов.

Его страстный публицистический голос, обращённый к соотечественникам, больше всего звучал в эти годы со страниц «Правды», которая стала для него самой главной газетой. Розов и «Правда» — большая тема. Ей и посвятил свою новую книгу обозреватель нашей газеты Виктор Кожемяко, много общавшийся тогда с Виктором Сергеевичем и опубликовавший целый ряд бесед с ним.

Душою русский и советский

Беседа обозревателя «Правды» Виктора КОЖЕМЯКО с режиссёром Сергеем РОЗОВЫМ, сыном драматурга

В завершение своей книги, посвящённой Виктору Сергеевичу Розову, я решил поместить запись беседы с его сыном Сергеем, состоявшейся в год столетнего юбилея писателя. Чем это продиктовано?

Прежде всего, конечно, тем, что Сергей Викторович, родившийся в 1953 году, много лет прожил рядом с отцом, хорошо знает обстоятельства его жизни почти за полвека, да и биографию в целом. А мне хотелось всё-таки выйти за пределы пятнадцатилетия, ставшего для Виктора Сергеевича последним, когда я сам непосредственно общался с ним, и рассказать о нём читателям несколько шире.

Есть и ещё причины, побудившие меня обратиться к Сергею Розову. Он — режиссёр, то есть человек театральной профессии, поэтому к творчеству отца у него не только сыновнее, но и профессиональное отношение. А кроме того, как я давно понял, они были близки во взглядах не только театральных, но и общественно-политических. Виктор Сергеевич прислушивался к сыну, а иногда на него даже ссылался: «Вот Серёжа говорит…» Словом, есть смысл нам сегодня послушать, что вспоминает и что думает о своём замечательном отце Сергей Викторович Розов.

«Против течения»

— Основная цель этой беседы — подробнее познакомить читателей с жизнью выдающегося русского советского писателя Виктора Розова. Однако начать всё же хочу не в биографическом порядке, а с того, что считаю второй кульминацией его жизни. Первой была война, куда он ушёл добровольцем. А второй — смута на рубеже 80—90-х годов прошлого века, когда, в отличие от многих, казалось бы, близких ему деятелей культуры, поддержавших развал Советской страны, он твёрдо встал против. Решительно пошёл поперёк течения, убеждённо поднял свой голос в защиту Советского Союза и вообще духовных советских ценностей. Вы всё это наблюдали, находясь рядом с ним. Как объясняете такую его позицию? Ведь надо прямо сказать, многих его «демократически настроенных» коллег она тогда удивила…

— Вы правы, очень удивила. Конечно же, потому, что в большинстве тот круг людей искусства, с которым он был близок, занял совсем другую позицию. И если страстная защита Советского Союза такими крупными деятелями нашей культуры, как, скажем, Юрий Васильевич Бондарев, была вполне предсказуема, то от отца, именно вследствие определённого литературно-театрального его окружения в течение многих лет, это окружение ждало совсем иного.

И он-то знал про либеральный террор, про «террор общественного мнения» — хотя бы по «Дневнику писателя» Достоевского, который не раз перечитывал и где об этом много сказано. А теперь вот самому пришлось столкнуться.

— Что же так резко развело его с людьми, от которых ещё вчера, казалось, он был неотделим?

— Многое. Но в первую очередь — отношение к Советскому Союзу и Советской власти.

Нельзя сказать, что он не видел недостатков в текущей жизни. Видел, конечно, и писал об этом. Искренне переживал: было немало такого, что ему хотелось улучшить. Но когда вдруг начали расшатывать Советский Союз и возникла угроза демонтажа Советской власти, он воспринял это как катастрофу.

Я запомнил вот что. Поначалу, в связи с нараставшей стихией разрушения, кое-кто обращался к нему чуть ли не с поздравлениями. Дескать, вы так много сил потратили на улучшение системы, критикуя советскую действительность, но мы же понимаем, что не улучшить её вы хотели, а сломать. Он обижался и категорически возражал: нет, не было у меня никакого второго дна, никакого подвоха!

— То есть в отличие, как выяснилось, от многих он был вполне искренним в жизни и творчестве?

— По-моему, такова суть. Лицемерие в любой форме было ему отвратительно. Он рассказывал, например, как однажды, будучи в Америке, встретился с одним из своих учеников по Высшим литературным курсам, который стал эмигрантом. И очень отцу не понравилось, как тот вёл себя. В конце концов сказал ему: «А знаете, в Советском Союзе вы были совершенно другим». Ответ поразил: «Там я всё время притворялся». Тогда у отца вырвалось: «Так, может, вам и здесь надо притворяться?»

— Сам он, я думаю, никогда не смог бы уехать из «этой страны», как выражаются некоторые.

— Ни в коем случае! Он с удовольствием ездил в разные страны, с огромным интересом всё там воспринимал, особенно музеи, выставки, памятники. Но уже довольно скоро начинал тяготиться и рвался домой.

Как ни удивительным может показаться, но во время этих поездок он сумел разглядеть и существо буржуазной демократии, которой некоторые у нас восторгались. Например, рассказывал мне после посещения Франции в конце 60-х годов про такой эпизод. Там как раз должен был проходить референдум по вопросу о том, останется де Голль у власти или нет. Муж переводчицы, которая сопровождала отца, входил в президиум организации типа нашего Союза промышленников и предпринимателей. Так вот, накануне референдума приходит этот человек и говорит жене, а она переводит отцу: «Состоялось заседание — де Голля завтра не будет». Отец с удивлением: «Да как же, народ ещё своего слова не сказал!» А этот представитель корпорации олигархов только рукой махнул: «Ну при чём тут народ…»

— Сильное впечатление это произвело на Виктора Сергеевича?

— Очень сильное. Не единожды к этому возвращался. Политически в тех поездках он оказался, как я понял, гораздо более зрелым, чем даже некоторые люди из партийного аппарата, на кого обрушивалось это западное изобилие и внутренне ломало.

Он видел, что материально там много лучше, чем у нас, но оставался при убеждении: у нашей страны должен быть свой путь. Его не ослепили эти западные витрины и не вскружили ему голову. Помните, как Ельцин облетел статую Свободы в США, насчитал в супермаркете 80 сортов колбасы — и разочаровался в коммунизме.

Отец с презрением к этому отнёсся. Хотя он видел большие их плюсы, но не меньшие минусы тоже видел. Вообще он очень не любил капитализм. Он ведь родился в 1913 году, так что социальной подкоркой отзвуки совсем недавнего русского капитализма ощутил. И абсолютно никакой идеализации российского капиталистического прошлого у него не было. Не мыслил своей жизни без социализма.

А когда начались все эти геральдические дела, раскапывание своих дворянских предков, гербов и т.п., он смеялся над этим: «Что ты кичишься? Ну, допустим, прадедушка у тебя был граф, а сам-то ты что собой представляешь?..» Наверное, сегодня это немодно звучит, но он плохо относился к аристократии. В том числе к российской.

— И к появившейся так называемой элите?

— Да, и к этой «элите» тоже. Скажу прямо: он был в полном смысле слова советский человек (как и я, замечу, ощущал себя советским человеком). Вот сейчас издеваются над тем, что у нас формировалась новая общность людей — советский народ. А ведь это действительно так! И отцу это было неимоверно дорого. Ему даже совершенно не важна была национальность человека, он, всегда чувствуя себя русским, был как дома в любой советской республике и дружеские, братские отношения людей разных национальностей, которые сложились в нашей стране, очень высоко ценил. Когда же их стали рвать, он переживал это трагически. Встал против.

Судьба Родины для него была выше личных благ и спокойствия

— Когда он чётко понял, что над Советским Союзом нависла реальная угроза?

— Помню хорошо: когда было объявлено о референдуме, быть Союзу или нет. Это переполошило и встревожило его невероятно. Я такого даже не ожидал. Мне-то казалось: ну и что особенного? Проведут опрос, люди в большинстве выскажутся за Союз. А он необычно горячился: «Как ты не понимаешь, есть в жизни такое, что никак нельзя даже ставить под сомнение!..».

После уж я услышал термин: детабуирование. То есть снятие запрета с того, на чём было наложено табу. И понял, насколько глубже меня отец смотрел.

Он даже пытался Горбачёва отговорить. Дело в том, что какое-то время, около года, Горбачёв его к себе приближал. Это после поездки в Японию, когда отец был включён в состав делегации. Так вот, он убеждал Горбачёва, что какими бы ни были результаты референдума, уже сам факт его проведения будет страшным ударом по Советскому Союзу.

— А теперь-то мы знаем, что Михаилу Сергеевичу скорее всего и нужен был такой удар, и чем страшнее, тем лучше.

— Позже, в 1993-м, точно так же отец пытался предотвратить кровавую развязку с Верховным Советом. Был абсолютно вне себя, звонил кому-то, писал. Всё понапрасну…

— Не понапрасну было, что он свою позицию и свой гражданский темперамент в те годы проявил публично. Во-первых, спас таким образом честь русской интеллигенции, которая основательно себя замарала. А во-вторых, многим помог лучше понять, что происходит.

— Он, конечно, и сам понял далеко не сразу. Так называемую перестройку приветствовал и Горбачёва вначале поддерживал. Считал, что какие-то перемены определённо нужны. Но когда всё стало принимать негативный, разрушительный оборот, он, что называется, упёрся. Причём у него был такой характер: если уж он упирался, то очень твёрдо — переубедить его было невозможно. Скажем, никто не мог ему внушить, что при Советской власти был только ужас и Советский Союз — это ужасно…

Знаете, на него не действовал медицинский гипноз: это впервые выяснилось, когда в 50-х годах он перенёс инфаркт. И вот так же не действовал на него гипноз социальный.

— Меня в то критическое время привлекли к нему именно это его самостояние, независимость и твёрдость выношенных, выстраданных убеждений, что резко отличалось от поверхностного и угоднического конформизма многих крикливых «творческих интеллигентов».

— Вы верно связали его поведение в эти годы с тем, как проявил он себя в 41-м: доброволец, ополчение, тяжёлое ранение. Как совершенно искренне, убеждённо и мужественно шёл он на защиту Родины тогда, так и теперь, через много десятилетий, стал яростно защищать свою любимую Родину — Советский Союз.

— Однако многим из тех, кто ещё вчера был с ним близок, это очень не понравилось! Так же ведь? Вот вы рассказывали мне про театральную критикессу, которая заявила: дескать, вы не понимаете, Виктор Сергеевич, что противопоставляете себя большинству…

— Такое было не раз. Он этой критикессе при мне ответил: «А я вот сегодня стоял в магазине в очереди за молоком, и незнакомая женщина мне сказала: «Вы Виктор Сергеевич Розов? Спасибо вам большое, вы ведь один правду говорите о том, что происходит».

Какое-то время тогда ему ещё давали слово на телевидении, поэтому люди узнавали его в лицо. Но он довольно скоро встал на позицию резкого, полного неприятия этих капиталистических реформ и того, что вело к развалу Советского Союза, и трибуны, кроме «Правды», почти всюду стали его лишать.

— Однако в 1993-м на встречу Ельцина с интеллигенцией в Бетховенском зале всё-таки пригласили?

— Да, пригласили. Может, какая-то надежда у них была, что удастся его повернуть. А ему там физически плохо стало. Он просто задыхаться начал от того, что кричали вокруг. Помните? Знаменитый пианист: «Канделябрами их, Борис Николаевич, канделябрами!» Но канделябров, видимо, не оказалось — были танки. Ну и пошли в ход.

Эти люди уже поняли, что очень много может перепасть им от новой власти. Не какие-то цэковские спецпайки — куски куда жирнее. Собственность! Так что знали, ради чего стараться. У отца же это вызвало глубокое негодование. И при всей своей сдержанности, тактичности он отреагировал сразу: «Холуяж!» Заявил после этой встречи, что не видел и не слышал такого ни при Сталине, ни при Хрущёве, ни при Брежневе. То есть сказал правду и сказал прямо, без обиняков.

— Я часто думаю: а мог бы он в те годы повести себя иначе? Всё же возраст, инвалидность, болезни, а он вместо спокойной жизни навлекает на себя горы неприятностей…

— Уверен, иного не могло быть. Я уже сказал вам про главное в его убеждениях и в характере. А особенно надо учесть, что для него любовь к Родине вовсе не была какой-то декларацией «на публику». Это было глубоко внутреннее, но очень сильное чувство, которое владело и двигало им, заставляло страдать, диктовало решительные слова и поступки.

Я вот говорил, как он болел за Советский Союз и за всё советское. Но тогда же, и не менее активно, он начал выступать в защиту русских — русского характера, русской души, русской культуры. А почему? Это опять-таки стало реакцией на атаку так называемого общественного мнения, когда пошла волна издевательств: будто всё русское — это, как теперь говорят, отстой, чуть ли не уродливое отклонение мировой цивилизации.

— Да, уж такое он принять не мог.

— Возмущался страшно каждым подобным выпадом! Суть в том, что душою он был русский и советский вместе. Всегда. Это в нём не противостояло, как в некоторых, он не видел и не допускал здесь никакого противопоставления.

— Мне понятно: в органическом единстве — интернационализм и патриотизм. Ведь интернационализм — это вовсе не космополитизм, который правильно назван безродным. Это, в конце концов, проявление той самой всемирной отзывчивости русской души, которую Достоевский выделял в Пушкине. А вот сценарист Аркадий Инин позволил себе в газете назвать Розова… русским нацистом. И ведь не он один так бил по солдату Великой Отечественной! Наверное, вы тоже были свидетелем этих ударов?

— Увы. Не только в газетах и по телевидению. Домой звонили. Конечно, не называясь. Но при том как оскорбляли его!

— Переживал сильно?

— Естественно, было неприятно. Однако у него за большую жизнь уже выработался определённый иммунитет на несправедливые выпады. Ну а самое главное, он был убеждён в своей правоте, и столкнуть его с твёрдой убеждённости, как я уже говорил, было невозможно.

Об истоках, корнях, жизненной основе

— Давайте, Сергей Викторович, перейдём сейчас к тому, что весьма важно для читателей. Я имею в виду то, как сложилась жизнь писателя Розова и сформировалась вот такая уникальная его личность, о которой мы с вами говорим. Можно начать с истоков и корней биографии?

— Всем порекомендовал бы книгу отца, которую он назвал «Путешествие в разные стороны». Там, правда, нет последовательного изложения биографии. Это какие-то, на первый взгляд, обрывочные воспоминания, эссе, зарисовки, новеллы из жизни, но всё вместе складывается в очень искреннюю исповедь.

— Там есть важнейшая, на мой взгляд, глава под названием «Я счастливый человек». Можно сказать, квинтэссенция Розова. Казалось бы, жизнь-то в большой её части очень нелёгкая, а человек называет себя счастливым. Другие (ох, сколько их!) брюзжат по гораздо меньшим поводам так, что становится тошно. А тут какой-то генетический оптимист…

— Что ж, начнём, как вы сказали, с истоков и корней. Когда он родился, семья жила в Ярославле. Мать воспитывала детей, была домохозяйкой. Отец, то есть мой дед, работал бухгалтером. Во время Первой мировой войны он попал под газы, оказался в плену, и психика у него была несколько нарушена.

А в 1918-м, во время эсеровского мятежа, их дом был разрушен, и они переехали в Ветлугу. Там поблизости брат дедушки, двоюродный мой дед, которого в семье называли дядей Шурой и  который по профессии был врачом, основал больницу в селе Одоевское. Она цела до сих пор. Позапрошлым летом мы с двоюродным братом туда съездили. Открываем дверь в это деревянное старое здание — и видим портрет дяди Шуры…

Потом дядю перевели в Кострому, и семья отца потянулась за ним. Как вы знаете, Кострома для отца стала второй родиной. Очень любил этот город на Волге. Здесь он пошёл в школу, затем в техникум лёгкой промышленности, который окончили многие известные костромичи. Но у него интересы были другие: увлёкся театром.

— Как это произошло?

— По-моему, любовь к театру родилась у него через любовь к литературе. Чувство слова и чувство сцены развивались параллельно. В семье все пели. У дяди Шуры был роскошный голос. А у отца ни голоса, ни слуха не было. Но, видимо, атмосфера семейная тоже способствовала любви к искусству.

Так появился в его жизни ТРАМ — театр рабочей молодёжи. Тогда, в 20-х годах, много было таких театров для рабочих. Костромской, судя по всему, входил в число лучших. Например, там работал будущий великий режиссёр Алексей Дмитриевич Попов. Сейчас в этом здании Театр кукол, и есть памятная доска с именем А.Д. Попова.

— Насколько я помню из книги Виктора Сергеевича, он познакомился с этим выдающимся режиссёром уже в Москве?

— Да, некоторое время даже жил у него дома как у земляка. Это когда поехал поступать в театральную школу. ТРАМ определил его судьбу. Дело в том, что отец был здесь не только исполнителем, но и проявил свои лидерские, режиссёрские наклонности, начал что-то для сцены сочинять.

А поступил он в столице в школу Театра Революции. Курс вела великая Мария Бабанова, он сразу стал старостой, и после окончания школы его оставили в этом театре, правда, во вспомогательном составе.

Вообще, нельзя сказать, что его актёрская карьера складывалась очень успешно. К тому же, как назло, он влюбился в маму, и любовь эта поначалу долго была безответной. Маме было тогда всего 16 лет, и она приписала себе годы, чтобы поступить в театральную студию Хмелёва. Волю, конечно, он проявлял незаурядную, когда ухаживал за ней. Она была хороша собой, и кавалеры у неё были гораздо выгоднее и красивее, нежели он. Однако их предложения она тоже не принимала.

— Провожала его на фронт, как Вероника провожает Бориса в пьесе «Вечно живые» и фильме «Летят журавли»?

— Наверное, было похоже. В отличие от Бориса он выживет, но вернётся инвалидом на всю оставшуюся жизнь. И всё-таки они поженятся. Через десять лет после знакомства!

— Мама ваша, Надежда Варфоломеевна, тоже была во многих отношениях удивительный человек. Стихи писала, дневник в стихах…

— Она была талантливая актриса — любимица Хмелёва в Театре имени Ермоловой. На конкурсе молодых актёров Москвы — по-моему, это был 1949 год — заняла первое место. А потом оставила театр. Ради семьи, детей, ради отца, которому полностью себя посвятила.

— Они ведь поженились сразу после войны?

— Да. Ещё где-то в 1944-м договорились жить вместе и расписаться, как только кончится война. И вот интересно получилось. Война кончилась 9 мая, а 15-го у мамы день рождения. Он говорит: «Ну давай в твой день рождения». Явились в загс, а он на замке: оказалось — выходной. На следующий день пришлось повторить…

— Эту историю и Виктор Сергеевич, и Надежда Варфоломеевна мне рассказывали. Я думаю, об их любви можно было бы написать хорошую пьесу или снять фильм.

— В самом деле, непридуманная и очень трогательная драма из жизни. Ведь среди всех своих многочисленных и престижных ухажёров и поклонников мама в конце концов предпочитает его. С кем связывает жизнь? С раненым, обречённым на инвалидность человеком. Абсолютно неимущим. И полная неясность, что будет. Понятно, к своей профессии актёра он уже не вернётся, а получится ли из него режиссёр или сценарист — колоссальный вопрос.

Живут буквально впроголодь, снимают эту келью крошечную в бывшем Зачатьевском монастыре — они называли его «Зачмон». Но, тем не менее, мама сделала именно такой выбор. И оба они счастливы.

Это, кстати, на заметку нынешним девушкам, ищущим выгоды. Кроме того, что у родителей моих любовь оказалась на всю жизнь, совершенно непредвиденно и уже скоро отец становится весьма обеспеченным человеком. Свадьба в 45-м, а в 49-м его первая пьеса начинает идти по всей стране. И через десять лет у них четырёхкомнатная квартира, дача, машина «ЗиМ»…

— Крутой поворот, ничего не скажешь. Награда судьбы?

— Победа таланта. И труда. Отец больше всего ценил в людях талант и труд.

— Вы родились, затем ваша сестра. Тоже семейное счастье Розовых. С кем ещё из родных отец поддерживал отношения?

— Своих дедушку и бабушку по линии отца я уже не застал. Но он очень трепетно относился ко всем родственникам. Помогал, если надо. А особенно тесно был связан со своим старшим братом Борисом и с двоюродным братом, Александром Александровичем.

Оба были военные. Александра Александровича я знал уже полковником. Он работал на крупном военном заводе в Москве, стал потом парторгом этого предприятия. Ну а Бориса Сергеевича военная судьба бросала по стране. Помню, мы ездили к нему в Петрозаводск, в другие города. А когда пенсию оформил, вернулся в Кострому. Отец очень его любил и страшно переживал, когда он умер. Так получилось, что отец тогда был в Америке, и после возвращения маме пришлось с этим горем встречать его в аэропорту…

Счастье в том, что он осуществил своё призвание

— Главным делом жизни Виктора Розова стала литература для театра — драматургия. Расскажите, пожалуйста, как он к этому пришёл.

— Я уже сказал вскользь, что сочинять он начал ещё в Театре рабочей молодёжи, а затем это продолжилось в школе Театра Революции. Сочинения были, конечно, не очень серьёзные: скетчи, интермедии, всяческие капустники.

За большую работу неожиданно взялся, когда, вернувшись с того света, вышел из казанского госпиталя и приехал в Кострому. Здесь он более или менее оклемался, осмотрелся и… начал писать пьесу. Это и будут «Вечно живые», а тогда пьеса называлась «Семья Серебрянских».

Когда закончил, понёс цензору. Это был, как я понимаю, старый большевик. Говорит: «Ну я завален работой, у меня сверхсрочные материалы для армии. Скоро не прочту. Ты не дёргайся: когда надо будет, я найду тебя сам».

А на следующий день просит зайти. «Ну и пьесу ты, Розов, написал, — говорит. — Я вечером начал читать, плакал всю ночь, не заснул… Запрещаю».

— Вот это да! Удар под дых начинающему автору?

— Отец так не воспринял. Он особых иллюзий не питал, просто писал как пишется, понимая в глубине души: пьеса, где невеста изменяет жениху, сражающемуся на фронте, в любой стране во время войны вряд ли может быть поставлена. И он её отложил.

— Но такое понимание, можно сказать, государственное, далеко не каждому пишущему свойственно.

— У отца оно было. Проявлялось по-разному, а замечал я это много раз. Например, начиная с «перестройки» и до сих пор усиленно спекулируют на теме «бессмысленных жертв» во время войны. Отец возмущался такой спекуляцией.

Какой-нибудь Пивоваров делает телефильм о Ржевской операции, где изображает её всю как бессмысленную. Бред какой-то несёт! А ведь известно же, что это были отвлекающие действия, чтобы не дать возможности немцам перебросить дополнительные войска к Сталинграду.

— То есть Виктор Сергеевич понимал сложность большой войны?

— Да, война есть война, кровавое и сложное дело, упрощать которое задним числом недопустимо. Он, например, с черноватым юмором рассказывал, как их выстроили после прорыва немцев под Вязьмой. Командир сказал примерно так: теперь наша задача — завалить врага трупами. Если, дескать, он потом сутки потратит, чтобы путь от нас расчистить, значит, мы свою боевую задачу выполнили. И никакого пивоваровского кошмара, никакой паники не было, потому что, говорил отец, все понимали, насколько тяжела ситуация…

— Вернёмся к первой его пьесе. Как потом с ней сложилось?

— Она сохранилась каким-то чудом. Ведь все свои документы и все первые юношеские литературные опыты — скетчи, рассказы, стихи — он в войну потерял. А эта пьеса уцелела. И когда через 13 лет(!) рождавшийся новый театр — «Современник» насел на него: «Дайте пьесу!» — он про неё вспомнил. «Есть, — говорит, — у меня одна военная пьеса, но её даже показывать неудобно: на амбарной книге, на обороте страниц написана…»

А в «Современнике» прочитали, и сразу было решено: открываться они будут этой пьесой. Конечно, он многое переделал, переписал, но в основе было произведение 1943 года…

— Чтобы на него, на Розова, к 1956 году так настойчиво «насел» новый театр, необходимы были известность и репутация.

— Было уже и то, и другое. В 1949 году Центральный детский театр поставил пьесу Виктора Розова «Её друзья». И никому до тех пор не известное имя автора стало известно всей стране: десятки театров, один за другим, ставят эту пьесу. Центральным детским руководили тогда выдающиеся театральные деятели Пыжова и Бибиков, в спектакле были заняты замечательные актёры, в том числе и Олег Ефремов. Потом с Ефремовым и с режиссёром Анатолием Эфросом будут связаны следующие пьесы отца — «Страница жизни», «В добрый час!», «В поисках радости»…

— Полвека спустя «Её друзья», первую розовскую пьесу, увидевшую сцену, поставил МХАТ имени М. Горького под руководством Татьяны Дорониной. С огромным успехом! И ведь продолжает идти почти два десятка лет. А как эта пьеса родилась?

— О, тут интересная история. Несколько поправив в Костроме своё здоровье, отец начинает работать в разъездных фронтовых театрах. Пишет для них, ставит, ведёт концерты. Однажды выступали они на строительстве Рыбинской ГЭС, и зрителями оказались строители-заключённые. Так вот, после выступления выходит эффектная женщина — в тюремной робе, но такое впечатление, что она царица. Властным голосом вопрошает: «Кто это всё писал и ставил?».

Отец робко представляется. И что же слышит? «Я — Наталья Сац. Освобождаюсь в 44-м году, а в 45-м открываю театр для детей в Алма-Ате, мне уже выделено здание. Приглашаю вас к себе на работу».

— Ничего себе сюрприз. А он знал к тому времени, кто такая Наталья Сац?

— Конечно, знал. Ей ведь до войны в Москве для детского театра было отдано здание 2-й студии МХАТ… Но это приглашение — от заключённой! — всерьёз он не воспринял.

Далее продолжает разъездную работу во фронтовых театрах, берут его режиссёром в театр Центрального дома культуры железнодорожников, которым руководила известнейшая Мария Осиповна Кнебель. Начались уже послевоенные годы. Они с мамой живут в коммуналке, в том самом «Зачмоне». И вот однажды крик на весь коридор: «Розов здесь живёт? Вам правительственная телеграмма!»

Оказалось, из ЦК Компартии Казахстана: «Согласно договорённости, вы приглашаетесь на постановку спектакля «Снежная королева» для открытия Алма-Атинского театра для детей и юношества».

— Теперь уже сюрприз настоящий!

— Действительно, неожиданность. Он едет и ставит спектакль — по всем отзывам, очень хороший. Мне, например, с восторгом рассказывала о нём Роксана, дочь Натальи Сац. Когда же отец прощался с Натальей Ильиничной, она ему говорит: «Вы ведь ещё и пишете. Сделайте пьесу для нашего театра. О школе, о сегодняшней молодёжи». Он отвечает неуверенно, что попробует, а она — требовательно, в своём стиле: «Нет, вы обязательно напишите! Дайте мне слово и получите аванс».

Он аванс взял, обязавшись написать в течение полугода. Но в Москве его закрутили другие дела. И вот проходит время — в коридоре снова голос: «Розов, вам правительственная телеграмма!» Читает: «В связи с неисполнением вами срока написания пьесы передаём дело в суд и вычитаем с вас полученный аванс, если вы в течение месяца не представите пьесу».

Тогда он садится и пишет «Её друзья».

— Мне Виктор Сергеевич рассказывал, что в основу этой пьесы была положена реальная история.

— Да, он как раз прочитал в газете о девочке-школьнице, которая потеряла зрение, но благодаря друзьям ей удалось сдать выпускные экзамены в школе, а затем и зрение восстановилось. Можно было бы отнестись к этому как к советской сказке, но ведь врачи знают, как действительно велика при лечении роль положительных эмоций, как много значит создание душевно благоприятной среды.

В общем, отца эта тема — верной дружбы, бескорыстного товарищества — очень взволновала и увлекла. И пьеса, вроде бы бесхитростная, чуть ли не наивная, как видим, продолжает жить. С неё началась сценическая биография более двадцати пьес Розова, в которых реализовалось его драматургическое призвание. И тогда же, в 1949-м, он начинает свою жизнь как профессиональный драматург. Даже поступает в Литературный институт, оканчивает его, почти сразу становится здесь преподавателем…

Администрация сайта не несёт ответственности за содержание размещаемых материалов. Все претензии направлять авторам.